1934
Фары
Российский пейзаж
недавних времен
состоял
из дремучих нечесаных бород;
из глупых ухмылок, –
мол, пьян, да умен,
которым
противопоставлялся город;
из сумрачных галочьих стай
на крестах;
из крепостей купчих
на хрустких листах.
Российский пейзаж
проклятых времен
синел из-за савана
белых березок,
обвитый
в густой колокольный звон
над крышами
крепких хозяев тверезых.
Кулак-пятерня
был крепко зажат,
в тугой пятерне –
хозяйства вожжа.
Ползли по земле
комолые сохи:
«Эй, родные,
налягте-ка!» –
Неслись над землей
покорные вздохи –
это была
его практика.
«В праздник-престол –
да не выпьем, сват?
Лишь бы не сдали
пегие!
Миром всем –
да не выбьемся?» –
Это была
его стратегия.
Мы выкорчевали
из земли кулака
без шуток,
вплотную,
не наспех.
Его
за волосья рванула
рука
хозяйств
бедняцко-середняцких.
Мы разогнули
ему пятерню,
согнали его
с переднего воза.
Мы весь крестьянский обоз
повернуть
сумели
на путь колхоза.
Глядишь
на сплошные миллионы га,
сменившие
прежние клочья да клинья,
и видишь воочию
разгром врага,
сметенного
генеральною линией.
Сильно
наступление большевиков!
Сдается,
хоронится заживо
тугая дремота
кулацких веков,
сменяя быт
и пейзаж его.
Но если,
не раз
уличаем и бит,
враг
в старом обличье
встречается редок,
то встать помогает
ему на дыбы,
коптя наше небо,
гнилой теоретик.
И, видя,
что чуть потемнело окрест,
кулак,
озверевши от злобы и страха,
копытом
проламывается
в Зернотрест,
зубами
вгрызается
в Союссахар.
Мы высветили
кромешную глушь,
уча
управлять государством
кухарок,
но брызгами
мутных невысохших луж
нам свет затемняют
на блещущих фарах.
Сорвем же и эти
подковы с врага:
пускай не лягается
в смертном задоре, –
и если нам
практика дорога,
очистим
от вражеской мути
теорию.
Уж если пейзаж
мы сумели сменить
и меряет взглядом
Нью-Йорк нас,
завистлив,
то мыслимо ль
многим из нас
семенить
околицей
теоретической мысли?
Пусть
завтрашний день
на ладони хрустален
лежит
во всех мелочах видовых,
чтоб
люди и вещи
под светом блистали
всевидящих ленинских
линз световых.
1934
Перекличка
Я, Москва,
пролетарского мира
столица.
Мне хочется
улиц асфальтом
стелиться.
Я срыла
плесень церквей,
не щадя.
И стало светлей
на моих площадях.
Я – каждым годом –
вдвое и втрое
множу кварталы
рабочих строек.
Я бьюсь
с остатками старого
насмерть,
организуя
снабженье и транспорт.
Я реконструирую
вид свой
и быт свой
на более четкий
и более быстрый.
Расту –
здорова, чиста и суха,
в цветы
и в листву
одевая цеха.
Я старые моды
в сухое былье
скосила,
и ты не заплачешь о них.
Я улицы выстирала,
как белье
стирают
в общественных прачечных.
Кто помнит,
как прежде –
грязна и грузна –
плелась
замызганной шлюхой?
Вглядись пристальней:
не узнать
меня
ни зренью,
ни слуху.
Сама не узнаю
ни дней,
ни людей я,
поселки
рабочих дворцов
расстелив, –
и это сделал,
мною владея,
лишь ты,
пролетарий,
земли властелин.
Города!
Города,
где уголь,
нефть
и руда!
Города
пролетарской борьбы
и труда!
Города,
кому прошлого мерка
узка, –
слушайте!
Слушайте!
Говорит Москва!
Каждый город
в Москву
разукрась,
камень к камню,
мазок к мазку,
чтобы весь Союз,
смыв копоть и грязь,
превратить
в сплошную Москву!