1934
Концовка
Шел дождь. Был вечер нехорош,
недобрый, неуклюжий.
Он извивался у калош
сырой гадюкой – лужей.
Был ветер въедлив, липок, лжив,
зудел и ныл со злости;
не только в помыслах кружил, –
завинчивался в кости.
Небес тяжелая пола
до тротуаров висла.
Такая небываль была,
что все лишалось смысла.
Такая ночь, без слов, без звезд,
такая мразь по коже,
что стало все это – до слез
на правду непохоже.
Такая мраку благодать
без чувств и без созвездий,
что женщина могла отдать
себя в любом подъезде.
Отдать без слов, отдать зазря
у первого порога.
Шел дождь. Шла ночь. Была заря
отложена без срока.
Был ветер въедлив, скользок мрак,
был вечер непроглядный…
И вот оно случилось так,
неласково, неладно.
Он молод был, он баки брил,
он глуп был, как колода,
он был рождения верзил
не нашего приплода.
Читатель лист перевернет
и скажет: «Что за враки?
Ну где в тридцать четвертый год
ты встретишь эти баки?»
Клянусь тебе, такие есть
с тобой бок о бок, рядом,
что нашу жизнь и нашу честь
крысиным травят ядом.
Сырою ночью, смутной тьмой
меж луж и туч таятся.
А ты – воротишься домой,
и фонари двоятся.
Двоится жизнь, двоится явь,
и – верь не верь про это –
хотя бы влет, хотя бы вплавь
пробиться до рассвета.
Хоть всей премудрости тома
подставь себе под локоть…
А женщина? Она – сама.
Ее – не надо трогать.
1934
Остыванье
1
Смотри! Обернись! Ведь не поздно.
Я не угрожаю, но – жаль…
И небо не будет звездно,
и ветви остынут дрожа.
Взгляни, улыбнись, еще встанешь,
еще подойдешь, как тогда.
Да нет, не вернешь, не растянешь
спрессованные года.
И ты не найдешь в себе силы,
и я не придумаю слов.
Что было – под корень скосило,
что было – быльем поросло.
2
Ты меня смертельно обидела.
Подождала, подстерегла,
злее самого злого грабителя
оглушила из-за угла.
Я и так и этак прикладываю,
как из памяти вырвать верней
эту осень сырую, проклятую,
обнажившую все до корней,
Как рваный осколок в мозгу,
как сабельную примету,
я сгладить никак не могу
свинцовую оторопь эту.
3
От ногтя до ногтя, с подошв до кистей
я всё обвиняю в тебе:
смешенье упрямства и темных страстей
и сдачу на милость судьбе.
Я верил, что новый откроется свет –
конец лихорадки тупой,
а это – все тот же протоптанный след
для стада – на водопой.
Так нет же! Не будет так! Не хочу!
Пусть лучше – враждебный взгляд.
И сам отучусь, и тебя отучу
от жалоб, от слез, от клятв.
Прощай! Мне милее холодный лед,
чем ложью зажатый рот.
Со мною, должно быть, сдружится зима
скорее, чем ты сама.
Прощай! Я, должно быть, тебя не любил.
Любил бы – наверно, простил.
А может, впустую растраченный пыл
мне стал самому постыл.
1935
Черная фреска
Точно срезана,
точно скошена,
запрокинулась
навзничь она,
перекрытая
тенью коршуна –
обесчещенная
страна.
Обесчещена,
обессилена,
без дыхания
ты лежишь,
и ведут над тобой,
Абиссиния,
стаи хищников –
дележи.
Микеланджело
здесь не пытаться
кисти
красок таких
не снесут…
Это фреска:
Эксплуатация –
совершает
свой страшный суд.
Судьбы стран
решаются на небе.
Голубой
багровеет Нил.
От Харара –
к Аддис-Абебе
ровен рокот
ангельских крыл.
На бегу
задыхаясь и падая,
подгибаясь
под грозный гуд,
кустари
разоренной Адуи
сонмом грешников черных
бегут.
Что могли
еще они выставить
против свиста
тяжелых бомб?
Только –
рвущийся хрип неистовый
только –
грудь и курчавый лоб.
Как ни прячься,
куда ни кинься,
поражает
на мили окрест
амхаранцев
и данакильцев
указующий
бомбий перст!
Хорошо,
что мы – не по Данте
ищем крова
небесных крыл, –
первый маршал
перчаткой затянутой
движет сонмы
воздушных сил.
1936