1932
Смерть Оксмана
В меру сил моих,
и в меру чувств моих,
и в меру опыта
все,
чем жизнь могла б моя
гордиться,
все,
что сердцем
и рассудком добыто, –
стань на стражу
памяти партийца!
Чтоб его не забыли,
чтоб его не закрыли
горы дел бессомненных
и сомнительных фраз, –
чтоб его
на кладбище глухом
не зарыли
от рабочих
спокойных
внимательных глаз.
…Слава
рабочего класса!
Люди
борьбы и труда!
Сбирайтесь
на песне поклясться –
на площадь поэмы,
сюда.
Мы станем рядами,
тесно,
мы стянем
память в кольцо,
чтоб
не заплыла в тесто,
чтоб слава
слыла повсеместно
безвестно павших
бойцов.
Чтоб память
о них гремела
под сводами
будущих лет;
чтоб молодости
примером
светился
их славы след.
Чтоб память
о них гудела
по самым глухим
углам,
не падала чтоб,
не редела,
чтоб не было ей
предела,
куда б она
взмыть ни смогла!
…Горы событий,
времени груды
дыбит к небу
земная кора.
Эльбрус распушил
свои белые груди;
Шат-гору обгоняет
Бештау-гора.
И за этим могучим,
крутым пятигорьем.
на которое каждый бы
встать притязал,
со своим неотъемлемым
каменным горем
затаился
остатний отряд партизан.
…Кисловодск,
тридцать второй год.
Пальмы,
майки,
ванны нарзанные.
Среди пальм,
и пижам,
и прочих вольгот,
как втесались сюда
партизаны?..
Я проснулся.
Откинул гардину вбок,
посвежевшим,
тугим,
здоровым.
И внезапно
сердца скрутился клубок
перед зрелищем этим
суровым…
Дули трубы,
пилила и жалила скрипка,
санаториев
мертвенный сон возмутив.
Повторялся
и вскидывал голову хлипко
этот горький,
выморочный мотив.
…В Кисловодске
не только лечатся.
Воздух
в горные грани
влит.
Небо голо.
Источник плещется.
Процветает
тяжелый флирт.
Бродят пары,
любовью спаянные,
в парке,
точно в обширной спальной.
Вечерами
их видишь мельком,
прижимающихся
по скамейкам,
так как сторож
взимает штраф
за попранье
общественных трав.
Что ж, я думаю,
и мпе кажется:
это ничуть
не плохо.
Ухо я
не зажимаю ханжески
от глубин
любовного вздоха…
Но когда рукой
огромной,
истукаменной,
точно
пятипалая гора,
смерть прикроет нас
и истекаем мы
боли свежей горечью
горя, –
тогда призываем мы
музыку, стихи,
тогда мы прислушиваемся
к гомону стихий,
тогда мы движемся
в такт, в шаг
маршу,
взмывающему в ушах.
…Шли партизаны
нога не в ногу.
Шапки бараньи,
ичиги.
Шли партизаны,
их было немного, –
шаг начиная
не с той ноги.
Шли партизаны.
Горные люди.
Пыль и морщины,
как траур, влача,
тяжесть обвалов,
грохот орудий
пылью бешметов
неся на плечах.
Шли партизаны.
Черны.
Седоусы.
Оплечь винтовки.
Впоясан стан.
Те,
что на милость врагу
не сдаются.
Шли партизаны.
Чечня.
Дагестан.
Шел аварец,
шел карачаевец,
шел ингуш,
осетин,
мингрелец.
Такие,
сдвинувшись,
не ворочаются,
не достигнув
намеченной цели.
А над ними
кручей непролазных троп –
горы
тучи разметали космами.
И у плеч их
рваной раной –
гроб
товарища Оксмана.
…Читатель скажет:
опять раз в сотый
кроит поэт
социальный заказ.
Вот Пастернак –
описал нам красоты.
Вот это – Лермонтов.
Это – Кавказ!
А я Кавказ
другим не вижу,
не вижу
белых эльбрусских грудей,
иначе,
как через красную жижу
вот этих
Кавказ отстоявших
людей!
Не на удивленье
и не на показ –
высок и велик
Кавказ.
И не на удивленье
и не на показ –
об этих людях
рассказ.
Что соединило их
у гроба
в серебре
невыбритых щетин?
Почему их
не взрывает злоба,
и мингрельца
терпит осетин?
Кто поставил их
друг с другом рядом?
Кто сумел
их руки жарко свестьг
чтоб, не меряясь
орлиным взглядом,
шли,
забывши родовую месть?
Кто тот Оксман?
Что это за птица?
Сверхумен он
или сверхсилен?..
Вот какой Кавказ
вокруг хребтится!
Сколько гор в нем –
столько и племен!