1934
Расставанье
Памяти
Сергея Мироновича Кирова
1
Вдалеке от Москвы,
в глубине вечеров,
по заводам, селеньям, колхозам,
зимовкам, аулам,
сквозь концерты, романсы, фокстроты,
сквозь английскую, шведскую речь,
растолкав их локтями,
пробивается радиовесть
и, советских людей леденя,
поднимает со стульев.
Сообщенье правительства горестно:
«Киров злодейски убит…
В каждой нашей победе –
его соучастье и воля…»
По заводам, колхозам, аулам
волненье рябит,
и сжимаются пальцы,
и сердце теснеет до боли!
На заводе – собранье:
за рядом насупленный ряд,
речи кратки;
суровые взгляды,
и скулы и брови;
и не в том здесь великое –
складно ль, красно ль говорят, –
напряженные мускулы
держат ответ наготове.
И бригадами Кирова
гнев пламенеет в цехах,
и никак этот гнев
не вместить ни в словах,
ни в стихах.
Слет парторгов.
Уже прокатилась
чугунная весть;
все фигуры и лица
привычно близки и знакомы,
но какой-то оттенок,
какая-то разница есть
в напряжении скул…
Говорит секретарь
заводского парткома:
«Есть минуты, товарищи…
Горечью дух завело…
Всю страну сотрясают
мгновенья суровые эти!
И стремятся рабочие
к партии под крыло,
как слетаются птицы в грозу
под широкие ветви.
Мимо нашей беды,
мимо жаркой рабочей слезы
не пройдешь,
круговой не заметив поруки!
Это кировский – слышите? –
в двери стучится призыв.
Это тень его
соединяет рабочие руки!
Он был исполнителем
воли класса, –
на нас покушались,
его сразя…
У станов и домен
должны мы поклясться,
что волю класса
согнуть – нельзя!
В нас подлым убийством
страх не заронишь,
на вражеский выстрел –
залпом страна…
А мы твое имя, Сергей Мироныч,
запомним на вечные времена.
Чтоб облик твой
в сердцах не истерся,
чтоб голос,
который невозвратим,
навек не пресекся,
мы, краматорцы,
в звонкость стали
его воплотим.
Так лейся же, сталь
молодого расплава,
работа, от выстрела
не стихай!
Товарищу Кирову – вечная слава,
и сила и бодрость его – по цехам!»
И снова вечер…
По радио ищем Москву,
и снова в приемниках
траурных маршей разряды,
и долго-долго
свою изнывают тоску
осиротелые гудки Ленинграда.
И трепет по телу
раскачивающейся стеной,
и горестно, горестно
плакать со всею страной!
2
Нынче по Кировской гонят троллейбусы,
школьникам в кировских школах – уют;
дым над заводами Кирова лепится,
уголь из кировских шахт подают.
Не уничтожить, из строя не вывести,
не прорасти замогильной травой –
радостной силе, веселой правдивости,
неотразимой улыбке его.
Что б вы ни делали, где бы вы ни были,
жизнь эту вспомнив без всяких прикрас,
знайте, что речь здесь идет – не о гибели,
а о бессмертии начат рассказ!
1934–1948
Несса
Время зыблется тенью рябой
достижений, сомнений, Любовей;
обрастает щетиной дубовой;
разводя и вздымая прибой,
время пенится темной водой…
Города – пески засыпают,
и они, обвалясь, засыпают
под ковылью-травою седой.
И в беспамятстве сплывшихся лессов
из-под сдавленной груды веков,
оборвав бормотню стариков,
вырывается профилем Несса…
Как она молода и цельна!
Как горят твои губы, геолог,
когда времени сомкнутый полог
разрывает зубцами стена.
Крутит мышцы тугой ураган.
Горизонт разогнется дугою,
и сверкнет запыленной серьгою
пересохший до сердца курган.
Чья мечта устоит перед ней?
Сваи лет рассыпаются, прелы,
и пронзают парфянские стрелы
воздух наших торжественных дней.
Нет, недаром нас воля вела.
Как мы ринемся в эти пространства,
как рассудят тогда беспристрастно
наши помыслы, наши дела!
И хоть слова один перелив
до иных долетит, лихорадясь,
как дворец, что стоит горделив, –
донесет свою крепость и радость.
По походке, движеньям, лицу,
в самом сне, запрокинутым видом,
я ни в чем тебя, время, не выдам
и – таким, как ты есть, донесу.
Донесу этой стройки размет,
эту мелкую опорошь щебня,
эту выправку песни учебной,
этот с горечью смешанный мед,
чтобы с гневом любовь пополам
время гнуло зубцами, не гладко,
чтоб ясна была каждая складка,
чтобы наших времен лихорадка
пронеслась по другим тополям.