1935
Метех
И тех и этих,
и этих и тех,
забытых
и близких самых,
когтил
в тяжелых лапах
Метех –
угрюмый
тюремный замок.
Томленьем
самых смертных истом
грозя
ни в чем не повинным,
темнел
тяжелым своим гнездом,
железным крылом
совиным.
По этим ребристым
булыжным камням,
тесня
и толкая грубо,
стянувши руки
тоскою ремня,
вводили
за группой группу.
Пригнувшись,
двое тюремных ворот
хранили
на волю выход.
На том берегу
теснился народ
в заботах
копеечных выгод.
Гремел прикладами глухо
конвой
за вновь прибывшим
отрядом,
и скрещивался
взгляд огневой
с тяжелым
совиным взглядом.
Им нечего было
отрицать:
повсюду
в загорной шири
друзей их
чувствовались адреса
и явочные квартиры.
Их всех рассаживали
по номерам –
по узким ущельям
камер,
чтоб взгляд их
медленно умирал,
чтоб голос
с годами замер.
Но солнце
било в окошко тюрьмы,
и горы
синели близко!..
И облака край –
как под дверьми
подсунутая записка.
И голос не глох,
и взгляд не потух,
и правды
не скроешь, припрятав:
тюремной азбуки
перестук
гремел
звучнее
прикладов.
Была такая
крутая пора,
что дух
отрывался от тела, –
река Кура,
быстра и скора,
без памяти
вниз летела.
Река Кура
крутилась винтом,
плоты по ней плыли
с песней;
то там, то здесь
заливался кинто
бесхитростный
и беспечный.
Казалось,
шел по реке маскарад –
безудержное веселье, –
катилась река,
шумна и скора,
без всякой,
казалось,
цели.
Но – перепиленный
падал замок,
и, вниз
скользя
по обрыву,
тень,
похожая на Камо,
врывалась
в речную гриву.
Плоты скользили,
сады цвели,
орлы
над взгорьем кружили;
и зря
винтовочные стволы
их дальний полет
сторожили,
Не смяв,
не сдавив,
не погасив
их воли
ни пыткой,
ни страхом,
угрюмого замка
тяжелый массив
в Куру осыпается
прахом.
И если б на память
зарисовать
его захотел
теперь я, –
то вот его облик:
слепая сова
в Куру
осыпает перья.
1935
Детскосельские стихи
1
Опять ты расстроился, идиот, –
ну что это за такое?
Опять тебе женщина не дает
ни радости, ни покоя!
Не думай обиды искать ни с кого
и жалобить и упрашивать.
Припомни того, с головой восковой,
себя осудившего заживо.
Когда все спокойны, когда все спят
в объятьях с честной подушкой,
трясло и его с головы до пят
полуночной колотушкой.
Припомни сейчас же, скорей о нем
последнюю строчку с пера его.
Он также – такую ж игру с огнем
себе беспрестанно устраивал.
Ну что же, подумай, скажи, ответь,
себя не пытая, не мучая:
что лучше – немедленно помертветь,
или – от случая к случаю?
Когда все спокойны, когда все спят,
все мирно и ровно дышат,
ты слышишь, как жизни крутой водопад
становится глуше и тише?
Ну что же с того, что она приласкать
тебе оказала милость?
Смотри: седина у тебя не в висках, –
на жизни на всей появилась.
На возраст свой спиной обопрись,
ведь этому – лет уже с триста, –
у женщин бывает большой каприз
и маленькие капризы.
Так вот они, эти тоска и бред,
которых никак не вынести,
и руки, и губы, и брови пред
в своей последней невинности.
Но ты не узнаешь ее тона,
цвета и оттенки тела…
Ну что, скажи, с того, что она –
тебя приласкать захотела?
Что толку, что губы дала на миг,
что будто бы чуть взволновалась?
Ведь не было тех, настоящих, самих,
а эти – такая малость!
2
Не мучь же себя, не томи, не терзай:
все лучше, чем сердца бездействие.
Ты ездил когда-нибудь в русский Версаль,
в село это самое в Детское?
Там жизнь, внезапно назад пронесясь,
тебя остановит и тронет, –
такой неожиданный он, ренессанс,
такой откровенный и стройный.