Так вот тебе мой последний совет:
беги, ужасаясь и пятясь,
дворцов Катерин и Елисавет,
простерших навстречу объятья.
Иначе не вырвешься, не уйдешь, –
задержат, закружат, задушат
безудержных линий разгул и кутеж
и груды истлевших подушек.
На возраст свой прочней обопрись,
ведь этому – лет уж триста, –
ведь вот – белеет – Большой каприз
и маленькие капризцы.
Удары сердца с временем сверь,
и если, застыв, не двинется, –
такой вот и будет, должно быть, смерть
в своей абсолютной невинности.
1936
Помпея
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
1
Говорит автор
Жарою разморенный
и разваренный,
от мертвой вечности
тупея,
я стороной объезжал
развалины,
в которых валялась –
в пыли –
Помпея.
Я представлял себе
эти скважины
и пломбы
выветренных керамик,
которые
в мастику сглажены
ветрами,
что и сердце ранят.
Я представлял себе
все трещины,
веками
стершиеся плиты,
где эти груди
крепко скрещены
и эти бедра
плотно слиты.
Я представлял:
глазами скользкими
осквернена
их смуглотелость
любви,
раздавленной осколками,
и мне
их видеть не хотелось.
И вдруг она,
былая, страстная,
мелькнув плечом
упругой славы,
передо мной,
пылая и здравствуя,
взвилась из пепла
и из-под лавы.
И я увидел
в сплыве пламени,
залившем губы
и террасы,
что этот юноша –
моего племени
и эта девушка –
моего класса.
2
Говорит юноша
Я не узнаю
твоего лица.
Постой,
это не оно!
За темный
стрельчатый палисад
два неба
заведено.
Два неба,
две детских голубизны,
где – ясность
и прямота.
Ну как, скажи мне,
я буду без них
стихом –
тебе пыль разметать?
Я не узнаю
этой страны.
Два неба,
два неба
над ней.
И первое небо
пустой старины,
второе –
нынешних дней.
То новое небо,
где – синь высока
Дугой
разгибает восток,
и прежнее – стой!
Это не закат, –
другой,
неизжитый восторг!
Я жизни своей
не узнаю,
летящей то в холод,
то в зной,
и вот начинаю я
песню свою
под новой
голубизной.
Лица,
и страны,
и песни прибой –
все сдвинулось
в свод голубой,
когда ты уходишь
моею судьбой,
и пахнет подушка
тобой.
3
Горного города
театральщина,
бутафория
оперной сцены,
но сила трагедии
не растрачена
и ударяется
в эти стены.
И сердцу
в двойной перспективе
стынется, –
и кто посмел
мечтать о таком бы:
это комната
этой гостиницы
или ниша
той катакомбы?
Напоминаю:
я даже не видел их;
может, сам я
в огне истаю
в этих поисках
и открытиях
у подножья
горы Бештау.
Низкий голос поет,
вибрируя:
«Упади
надо мною тенью,
я тебя
из-под пепла вырою,
из-под славы,
из-под забвенья».
Город плещет
детьми и листьями,
вечным кратером
опаляем,
становясь во фронт
серебристыми
острошлемыми
тополями.
4
Нулла! Детка! Родной мой птенец!
Ты знаешь слов этих власть?
Не здесь, не на каменной простыне,
ты мне навсегда отдалась.
Не здесь – в мимолетное небо смотрясь
других на меня променяв,
спиной опершись не на этот матрас, –
на вечные времена.
Не в эти промчавшиеся часы,
сгоревшие, как зола, –
в счастливое время большой полосы
ты руку мою взяла.
Ты помнишь тех счастливых, двоих,
застывших среди камней?
Вот так же и груди и бедра твои
навеки прильнули ко мне.
Ко мне обратясь молодым лицом,
себя мне в руки отдав,
со мною ты будешь во времени всем
на мира косматых годах.
Нулла! Детка! Родной мой птенец!
Я видишь… Я вот… Я весь…
Не так, не на коечной простыне,
не тут, не сейчас, не здесь!..
1936–1938
Застава
Роса на травах
горит свежа.
Стоит застава
у рубежа.
Слева и справа
штыков броня.
Стоит застава,
страну храня.