В молчанье летели коршуны;
их когти – отточенней сабель,
глаза их недобрые скошены
на гнезда колонии цапель.
И завязался страшный бой,
поляны пух покрыл…
Под ширью неба голубой
и треск и трепет крыл.
Взмывая выше хищных птиц,
даль криком огласив,
бросались цапли камнем вниз
па коршуний массив.
Сбежались люди на лугу.
Да сделаешь тут что ж?
Стрелять? Опасно – в темноте
по цаплям попадешь.
А цапли бьются грудь о грудь
и тыл врага разят,
и удалось им повернуть
противника назад.
Об этом в газетах печатали,
об этом была телеграмма,
как цапли на коршунов падали,
как те пробивались упрямо.
Три раза яростных атак
отпрядывал напор,
три раза закипал опять
кровавый птичий спор.
И, наконец, рассеян враг,
и – цаплина взяла,
а на траве и на дубах
заклеванных тела.
И разлетелось коршунье
во все концы небес,
а цапли повернули вниз,
в колонию, к себе.
Смыв раны примочкою арники,
очистив перья от крови,
опять часовые-ударники
па страже стоят наготове.
Так вот как цаплями отбит
был натиск коршунья.
О том мы рассказали здесь
без капельки вранья.
Ну там, про арнику – чуть-чуть,
но в общем – все, как есть.
И долго коршуны теперь
не будут к цаплям лезть.
А если цапли могут так
границу отстоять,
так как же нам не защищать
советские края!
Учись, как пуля, падать вниз,
взлетать, как фейерверк,
чтоб у советских у границ
веселый день не мерк!
А если вам верить не хочется,
вы смотрите, брови нахмуря,
вам все разъяснит это в точности
тигрица с верховьев Уссури!
1938
Ясному соколу
Холод!
Землю на части раскалывай,
на лету
слезу ледени.
Нету нашего
славного Чкалова
меж большой
боевой родни.
Ни сказать,
ни придумать тут нечего
с утешеньем
прийти не посметь:
загляделась
на широкоплечего
темным глазом
старуха-смерть.
Сбила,
смяла
с пути высокого,
повернуть не сумевши
вспять
быстрокрылого,
зоркого сокола –
уложила с собою спать.
Только зря
она к гробу тянется:
в нашей памяти –
невредим
все равно он ей
не достанется, –
не уступим,
не отдадим!
От дедов
ко внукам передано
будет имя его
на века:
жив народ!
И ему поведано
о бесстрашии большевика.
И опять
и вновь обнаружится –
не забвенью,
не тьме теней, –
он отдал
боевое мужество
самой памятливой стране.
Нет, не смерть,
не глухая печать ее
крышку гроба
за ним забьет, –
молодое
страны объятие
навсегда
его обоймет!
1938
Надежда человечества
1
В Европу поехать сейчас?
Спасибо!
Меня
не заманишь в нее калачом:
там горло людское
сжато до сипа
новейшей формации
палачом.
Кто он?
Перстом на него – не укажешь.
Как будто бы вызван
зловещей мечтой,
по виду он –
всех досточтимей и глаже,
по существу же –
никто и ничто.
Он чудно одет,
он в цилиндре и гетрах,
он весь –
респектабельность,
чинность
и лоск,
величественен
в обещаниях щедрых,
в двусмысленных жестах –
податлив, как воск.
Перчатки его
из тончайшей лайки,
ботинки –
лучшей работы шевро,
и только
на лбу мирового зазнайки
профессии
сумеречное тавро.
Былая Европа
веселых беспутств,
философов,
песен,
романтики ранней,
опрятных субреток,
изящных искусств –
растаяла
в детских воспоминаньях.
Она обернулась,
зверинцем рыча!..
Узнал бы
веселую Англию Диккенс?
Исчезнул сверчок,
и погасла свеча,
и Пикквик впадает
не в детство,
а в дикость!
И падает вера
в покой и уют;
гниют городов
бомбометные раны;
уже
не отдельных людей продают, –
на рынки выводятся
целые страны.
Холодный бухгалтерский,
точный расчет:
пусть длятся бомбежки,
и вопли,
и войны,
чем гуще
рабочая кровь потечет,
тем править
земли олигархам
спокойней.
Проклятые выродки
жирных семей,
весь мир обернувшие
выжженным адом!
Страна опустей,
и земля онемей, –
лишь вам бы пастись на ней
сумрачным стадом.
Весь мир обезумел…
Одна лишь страна,
где мирных трудов
и довольства избыток,
во власть сумасшествию
не отдана,
кровавому сну
разрушений и пыток.
Так как же мне
эту страну
не блюсти,
вершин ее плечи
и рек ее пряди!
Я – плоть ей от плоти
и кость от кости.
А вы от кого?
От соседнего дяди?!
Пируйте же
в черной пиратской ладье,
над связанной пленницей
правьте победу!
Но,
сэр Чемберлен
и мосье Даладье,
я в ваши владения
не поеду!
Боюсь:
ошибусь
и, уставши от дел,
усядусь случайно
на той же скамейке,
где – только что –
кто-нибудь грузный сидел
из этой
кроваво-лощеной семейки.
Боюсь:
утомлюсь
и, зайдя в ресторан,
где жадные глазки
мерцают, засалясь,
к губам поднесу
тот же самый стакан,
которого
губы убийцы касались!