Символики приторной
липкая патока,
о небе в алмазах
бессильная грусть.
А рядом –
озимых
заплатка к заплатке –
двужильная
да двухпольная Русь.
А рядом –
огромен,
угрюм,
неуютен
край гиблых снегов
да подсошных земель.
И вот он –
оттуда
приходит Распутин
и валит империю
на постель!
Знакомство с Москвой
В детстве, может,
на самом дне,
десять найду
сносных дней
Но это –
не думай –
еще не паденье;
силен еще
взмет усмирительных грив;
московских окраин
глухое гуденье,
но это –
еще накипанье, –
не взрыв.
Парами наполненная
наполовину,
чуть приподымавшая
крышку котла,
кипела
московская котловина,
Россию прожегшая
в Пятом
дотла.
Начальство
не гладило по головке,
но небо синело,
и солнце пекло;
весной
по лесам
зацветали маевки,
гармонь голосил^,
звенело стекло.
Тогда-то
сюда перебралось семейство
из-под Кутаиса –
брат, сестры и мать.
Конечно, побольше достаток
имейся –
не стали б
на Пресне
подвал нанимать.
Там –
в Грузии светлой –
как барсова шкура,
пятнистые горы
желтеют вдали;
здесь –
только Трехгорная мануфактура
с трудом
поднимается от земли.
Здесь
все по-иному –
слова и объемы
разверстанных чувств,
привилегий,
постов;
здесь горы –
названием Воробьевы –
топорщат горбы
невысоких пластов.
Народ сохраняет
оценки и клички
в названиях,
данных хотя б не всерьез;
народа приметы,
народа привычки –
как оспины
низко пронесшихся гроз.
Так –
все здесь из сердца
высокое
выкинь,
здесь плоскости
и низкопоклонству
почет;
Ханжонков здесь властвует
и Неуссихин;
Неглинка-речонка
под почвой течет.
Здесь –
низкое солнце
из хмари рассветной
тускнеет в волокнах
седых паутин;
здесь –
не указует
перстом своим Тётнульд
бездонную глубь
человечьих путин.
Здесь –
звезды
отсчитаны на копейки,
и за воду
платит по ведрам район;
а там
если волны –
без всякой опеки,
а звезды –
так падают прямо в Рион!
И голову здесь –
задерет ли затея,
такие унылые видя места, –
как к Хвамли,
прикованному Прометею
до самого солнца
рукою достать?
Впервой
над Ламаншем
взвивается Блерио…
Мы – пялимся,
хмуро скрививши губу,
и сукна и мысли
аршинами меряя, –
в полет вылетать? –
не желаем – в трубу.
Напрасно
подняться старается Уточкин…
«Пущай отличается в этом Париж!»
«Купец не пойдет
на подобные шуточки:
пускать капиталы на воздух…»
«Шалишь!»
А впрочем –
что толку в летательном зуде?
Так век просидишь
в затрапезном углу.
Отец схоронен.
Выходить надо в люди.
Заплатами
мать начищает иглу.
На сердце –
копытом ступает забота.
Померкни!
И плечи ссутуль и согни…
Но он вспоминает
забытое что-то,
какие-то выстрелы,
крики, огни…
Миндаль в Кутаисе
торжественно розов…
Едва наступает
цветенья число –
дуреют с восторга
гудки паровозов,
и кажется –
небо на землю сошло.
Под небом таким
не согнешься дугою;
здесь –
грудь разверни
и до донца дыши.
В такое –
растешь
и повадкой тугою,
и взором,
и каждым движеньем души.
Так рос он,
задира и затевала,
с башкою – на звезды,
с грозой – на дому,
и первые знанья
преподавала
сестра Джапаридзе Алеши –
ему.
Так славься ж,
глухое селенье Багдади!
Тяжелые грозди,
орешник и граб,
принесшие горсти
такой благодати,
такой открывавшие
глазу масштаб.
Так славьтесь же,
люди веселой долины,
дышавшие
мужеством и прямотой!
И вы,
неподкупные гор исполины,
лицо обдававшие
свежей водой.
Но слава еще далека…
И, сощуря
глазенки,
он солнце вбирает за нас.
Он влазит
в огромные жерла чуури
опробовать
голоса резонанс.
И гулко трубят
глинобитные недра,
и слушают уши
предгорных пород
о том,
как. «…суров был король дон Педро!»
и как «…трепетал его народ!»