когда были нанесены раны, надо посмотреть и на места, куда они нанесены. Человек, в бессознательном состоянии защищающийся от нападения, стал бы наносить раны ку-. да попало. Но здесь удары были нанесены верною, твердою рукою в одно преимущественно место и проникали глубоко. Они нанесены почти рядом в грудь, около сердца. Наносивший не мог не понимать, что по месту, куда он направляет удары, он наносит смертельные раны. Подсудимый не был в бессознательном состоянии. Где сознательно открывают нож, там не действуют им тотчас же бессознательно. Выхватив нож против человека, которого он первый же ударил и с такой силой, что сшиб с ног,— не значит защищаться, а значит желать нанести ему серьезный вред, большое зло. Но зло, наносимое ударами длинного и отточенного ножа в грудь, — есть смерть… Защита, может быть, будет утверждать, что тут была простая драка и раны нанесены в пылу обоюдной свалки. Но драки происходят обыкновенно так: сойдутся люди без всякой предварительной ненависти, выпьют, поспорят по пустому и всегда неожиданному поводу и… подерутся, норовя ударить в лицо, «съездить» в зубы, схватить за волосы, за бороду, «оттаскать» противника… Если причинится кому-нибудь при этом смерть, то это несчастная случайность, неожиданная, никем не желанная. Но там, где перед убийством так долго накипала ненависть, где она постоянно возрастала, там убийство совершено не в драке, которая не предполагает предварительной долгой, заглушаемой и, наконец, прорвавшейся наружу злобы. Кроме того, посмотрите на поведение подсудимых. Убивший другого в драке и узнавший, что вместо того, чтобы «побить», он «убил», придет в ужас, падет духом, не будет знать что делать, особливо если он сколько-нибудь развитой человек. Но что делает подсудимый? Запертый в комнате, он закуривает папироску, чувствует аппетит, просит чаю, спрашивает, умер ли Чихачев, и, отвечая на вопрос своей жены, что он, а не она его убила, берет на себя заслугу этого дела, а когда ему говорят, что Чихачев умер, провожает его спокойными словами: «Ну, и бог с ним!» Когда человек убивает в драке, он бывает поражен, озадачен, сам убит случившимся, а когда человек убивает другого вследствие глубокой к нему ненависти и когда пролитая кровь завершает эту ненависть, он бывает спокоен, он притихает, чувствует некоторое удовлетворение, как это обыкновенно бывает после всякого страстного душевного движения. Такое удовлетворение своей ненависти и гнева почувствовал и подсудимый. Его папироска, его аппетит, его «Не ты, а я его убил» и его «Ну, и бог с ним» указывают на это. Притом, если бы он хотел только драться, то какая же была бы цель этой драки? Он пришел для того, чтобы вызвать Чихачева на дуэль, т. е. или своею жизнию пожертвовать, или убить его. Это ему не удалось. Чего же может он желать затем? Поколотить противника, подбить ему глаза, разбить зубы и за это быть отправленным в полицию, судиться у мирового судьи и, быть может, быть прощенным тем же Чихачевым?! Но разве такого человека, каким мы знаем подсудимого, мог удовлетворить этот пошлый исход? Разве это довольно было бы для его израненного сердца и омраченной ненавистью души, для его раздраженного самолюбия? Тогда ведь он еще более будет смешон в уездных глазах. Тогда создастся целая легенда о мировом судье, судимом мировым судьею за побои, нанесенные мировому же судье. Нет, здесь не было драки! А не было драки, так было желание убить. Это вывод, по моему мнению, неизбежный.