Каждый день — вечность. Где-то в глубине памяти, в самом ее углу, — речка Уждалица с солнечным песчаным дном, роса, обжигающая босые ноги, мать, стучащая ухватами спозаранок, запах свежеиспеченных караваев, отдыхающих под чистым полотенцем на скобленом столе. Где-то краски, альбом, подаренный Саввой Ильичом. Счастливый, неправдоподобный сон. Да была ли на самом деле та жизнь?
От хутора в степь выбежало красное кирпичное здание — школа.
Хутор давно уже мертв. Там не только нет ни одного жителя, но и окопов. Там нет ни одной мазанки, стоят лишь среди пепелищ горбатые, прокопченные печки, торчат черные трубы. Оттуда через степь доносит ветер запах гари, от которой першит в горле.
За этот мертвый хутор идет бой уже много дней.
Почти каждый час от окраины земли через все небо начинает течь широкая невидимая река, переполненная гулом, шелестом, воем. Почти каждый час вез немецкие батареи гонят сюда снаряд за снарядом.
Сначала начинает стонать мертвый хутор. Тяжкий дым взрывов перемешивается со взбаламученным пеплом, обрушиваются трубы, брызжут осколками кирпича многострадальные печи. Потом снаряды набрасываются на школу…
Окоп Федора на окраине школьного двора. Во время обстрела каска, положенная на бруствер, через пять минут падает в окоп. Скорбно содрогается земля, песок сыплется за воротник гимнастерки, песок скрипит на зубах. Всякий раз обреченно ждешь: ну, теперь-то конец. Снаряды обрушили крышу школы, осколки исклевали кирпичные стены, воронками, как оспой, изрыт школьный двор. Должен же рано или поздно попасть снаряд в окно, где, съежившись, сидит Федор… Рано или поздно…
Но стихает обстрел. Федор с удивлением отмечает — пока жив, странно, но факт. И лезет из окопа на линию, перебитую осколком.
Много дней идет бой за хутор. Много дней сидит Федор на промежуточной, сидит один на один с телефонным аппаратом.
Сначала их было трое. Одного отозвали в роту — там перебило всех связистов. Второй полез искать обрыв кабеля и не вернулся — сообщили: ранен. Федор одни среди воронок.
По ночам мимо него проходит полевая кухня. Повар Леонтий Щелканов выдает ему два черпака густого супа из пшенной сечки и хлеб по гвардейской норме. Полковые новости Федор узнает по телефону.
Он совсем разучился ходить, только ползает. Он уже дней девять не умывался — воды не хватает, чтобы пить вдосталь. Он спал урывками, привязав телефонную трубку к голове. От взрывов снарядов, которые сотрясали окоп, он не просыпался, но при звуке голоса дежурного: «Тополь»! «Тополь»! — мгновенно приходил в себя.
— «Тополь» слушает!
В минуты передышки он видел перед собой одну картину: полуобвалившиеся кирпичные стены, школьный двор, засыпанный бумагами, — ученические тетрадки, классные журналы, книги из школьной библиотеки. Они забивали воронки, их лениво листал ветер.
Среди бумаг лежал голубой глобус с отбитой подставкой. Когда близко падал снаряд, стаей взмывали в воздух разрозненные белые листы школьных тетрадей, глобус перекатывался…
Макет планеты катался по истерзанной земле, не находил себе места. В этом было что-то сиротливое, угнетающее. Макет планеты — голубой от океанов. Где-то затерялись сказочные архипелаги, там пальмы смотрят в зеленые лагуны, там туземцы с золотой от солнца кожей режут волны на своих пирогах, где-то у причалов дремлют уставшие от дальних переходов суда, их трюмы пропахли сандалом.
Школьный глобус — памятник известным по названию и совсем неведомым странам, памятник городам и народам, — его бросает из стороны в сторону, он никому не нужен, не интересен. Богатая, обширная планета — никому? Но почему-то он сидит здесь: в окопе? За богатую, за обжитую, за дружную, за счастливую… Катается глобус…
После очередного обстрела на бруствер забросило книжку. Федор дотянулся до нее — Чехов, «Пьесы».
Страницы книги по углам были чуть-чуть замусолены. Они еще сохранили следы пальцев — быть может, детских. Когда-то ее читали, она стояла на полке, имела свой штамп и номер; получая ее, расписывались. Взорвавшийся снаряд выбросил ее во двор — кончилась благополучная книжная жизнь. Ее метало из конца в конец по двору, хлестало земляным крошевом. Песок глубоко забился в пазы между страницами, книга утратила способность закрываться, бумага ее пожелтела от солнца и воздуха. А уголки страниц чуть-чуть замусолены — чьи-то пальцы листали ее, кто-то читал…