Ноги сами занесли Федора в мастерскую пятого курса. Он вспомнил о Нефертити. Он был эти дни все время рядом с ней и не видел ее, даже в суете, в тревогах — примут — не примут, сдаст — не сдаст — забыл о ней.
Надо найти ее и поклониться за все — именно сейчас, при этой победе.
Федор подставил стул к шкафу и принялся рыться — бумаги, пыльные холсты, пыльные слепки голов и рук. Он теперь хозяин, имеет право потревожить этот хлам.
Где-то здесь, сказал тогда Валентин Вениаминович.
Где-то здесь, не исчезла за эти годы. Все перевернет, а отыщет.
Нефертити стояла у самой стены и, как все кругом, была густо покрыта пылью.
И упало сердце, и охватил страх. Нет прежнего Федора Матёрина, он исчез, из окопов вышел другой человек. Он теперь иными глазами взглянет на забытые черты. Забытые — видел ее всего двадцать минут, эти двадцать минут стали вехой. Вдруг да не понравится, вдруг да не та, рухнет богиня, исчезнет добрый гений!
Может, не сейчас, может, отложить — не в час победы, не портить радости потерей.
Но он уже сдул пыль, поставил бюст — перед собой.
Вот она — мягко и смело описывают надбровья странные, удлиненные глаза. Она прежняя… Нежная линия скул стекает к маленькому подбородку…
Была царицей, жила в Египте, говорила на чужом языке… Не верится! Где-то ее встречал. Ждешь — вот-вот с губ сорвутся понятные слова, ждешь их, не веришь, что ей больше трех тысяч лет. Исчезла грань между мертвым и живым, между тысячелетиями и минутами — ждешь: оброни слово любящему тебя.
Но человек не камень, он не может застыть в тысячелетнем ожидании.
Федор взял в руки голову и стал гладить и ощупывать пальцами губы, брови, скулы, удивляясь — бесхитростна работа, увидел в живом — перенес на камень, только и всего. Видимо, Нефертити в самом деле была его добрым гением, при виде ее он начинал верить в себя: нет таинств, нет потусторонних хитростей, не может быть недоступного. Он, Федор, еще удивит мир.
Двери мастерской были чуть приоткрыты. Федор услышал из коридора голос Ивана Мыша:
— Будьте так ласковы, разберитесь. Моя ж работа не самая худшая.
— Те, кто был хуже вас, тоже не приняты, — возражал ему голос Валентина Вениаминовича.
— Не все, ей-богу, не все.
— А кто?
— Да хотя бы Матёрин. Разве ж его работа краше моей? Он и сам признавался, что прежде палитру в руках не держал. А вы его приняли, мне отказали.
— Слушайте! — голос Лаврова стал резок. — Во-первых, все-таки натюрморт Матёрина написан лучше вашего. Не обольщайтесь, это не только мое личное мнение. А во-вторых, если б даже этот натюрморт был чуть хуже, я бы все равно настаивал принять Матёрина, а не вас. Да, Матёрина!..
— Это почему?
— Объясню. Первый раз я подошел к его работе и ужаснулся беспомощности и безвкусице…
— Ну вот…
— Через полчаса в его работе был уже и вкус и какой-то голос. За тридцать минут он успел чему-то научиться. За тридцать минут! Значит, за шесть лет в институте он может научиться многому. Имею ли я право захлопывать перед ним дверь?
— Валентин Вениаминович…
Валентин Вениаминович перебил:
— Шлихман принес ваши новые рисунки. Они действительно ваши?
— Да…
— Гм… Что-то подозрительно. Разберемся. До свидания.
По коридору зазвучали резкие шаги.
Федор поставил на шкаф бюст Нефертити, вышел из мастерской.
Иван Мыш вздрогнул, по лицу Федора догадался — все слышал. Большой, тяжелый, размякший, давя грубыми сапогами скрипучий паркет, стоял перед Федором.
Федор ничего не сказал, прошел мимо к лестнице…
Иван Мыш шумно догнал его, забежал вперед:
— Послушай… Послушай… Ох, боже мой! Ты послушай — тону!.. Сам понимаешь — за соломинку хватаюсь.
— Понимаю — хоть другого утони, а сам выплыви.
— Да ведь ты уж принят, тебя уже не утопишь. Прости…
— А я вроде и не попрекаю тебя.
— За соломинку… Дернуло меня за язык…
В лице Ивана, во всей широкой, сутулящейся фигуре было что-то искренне униженное, кающееся. Он старался заглянуть в глаза Федора и опять по-собачьи, опять моляще — вот-вот заскулит.
— Прос-ти… — И вдруг тихо, проникновенно, с каким-то пугающим ожесточением, не сводя собачьего взгляда с Федора, выдохнул: — Сволочь я…
И Федору стало не по себе. Он-то принят в институт, он еще переживает навеянную простотой и доступностью Нефертити всепобеждающую веру в себя, он обласкан, он удачлив и воротит нос в сторону. Перед ним лежачий, лежачего бьет.