— Капни чуточку…
Отказывать не отказывали, но нельзя же попрошайничать все время.
— Выбирай, что ж ты?
— Да я… Я еще недостаточно хорошо знаю краски. А тут и этикетки на иностранных языках.
Валентин Вениаминович склонился вместе с ним:
— Вот тут — умбры… Марс… Советую взять эту охру, сам оценишь… Сиены, изумрудная… Словом, возьми из каждой коробки по тюбику.
— Спасибо. Откуда такое богатство?
— Что за вопрос? Клава, дайте ему кусок бумаги, пусть завернет.
За дверью Валентин Вениаминович взял Федора за локоть, заглянул в глаза:
— Одна непременная просьба — молчать. Многие, к сожалению, нуждаются в красках, а всех я обеспечить не могу. Не такая уж обширная зарплата у меня, чтоб содержать институт.
— Это ваши краски?
— Это краски тех, кому они действительно могут пойти на пользу.
— Значит, я попал в число избранных:
— В какой-то степени — да. Но не обольщайся, слишком часто такое счастье не будет случаться. Я скуп, и это всем известно.
— Спасибо еще раз.
— Будь здоров.
Вторым работу Федора заметил Вячеслав.
Окончилось время, отведенное для живописи, натурщик поспешно сполз с опостылевшего насеста, шаркая ботинками, косясь на холсты, ушел из мастерской. Федор начал снимать с палитры грязь. На палитре были щедро размазаны белила, на них попала густо-сиреневая краска, а рядом черный, как капля запекшейся крови, краплачпый сгусток. И Федор залюбовался случайной праздничностью смелых тонов.
Подошел Вячеслав.
— Ты погляди, — протянул ему палитру Федор. — Попробуй нарочно такого добиться, лоб расшибешь — не выйдет.
Но Вячеслав смотрел на холст.
— Трагик из деревни Матёра, кажется, прожил содержательную жизнь.
— Что? — не понял Федор.
— Я говорю, что на блаженного Савву Ильича незачем возводить напраслину. Ежели он вытащил за уши к мольберту тебя, то его жизнь прожита не напрасно.
— Ну, ну, не сглазь. — Федор был смущен и польщен. Рядом вырос Лева Православный:
— Сматываемся… В столовой вырастут хвосты.
Вячеслав кивнул на работу Федора:
— Как тебе? А?
Лева Православный сперва близоруко пригнулся к холсту, потом отошел, распустив губы, склонив к плечу голову, постоял, наконец с величавой важностью обернулся к Вячеславу:
— Почка лопнула и дала зеленые побеги. Лед тронулся, господа присяжные заседатели. Лед тронулся!
Примаршировал, вытирая о тряпку руки, Лева Слободко.
— Недурственно.
Засопел над ухом Иван Мыш…
Федор от смущения тыкал всем в лицо палитру:
— Поглядите — вот бы так взять. Сильно, бьюще, а как скупо!
Лева Слободко взял из рук Федора палитру, прищелкнул восторженно.
— Блеск! Феноменально! — Обвел всех сияющими глазами. — Вот истина! Вот образец! Вот к чему мы должны танцевать!
— То есть танцевать не от печки, а назад, к печке. Уподобимся раку, пятящемуся назад, — возвестил Вячеслав.
И Лева Слободко сразу ощетинился!
— А тебе важна желтая испитая рожа, — он дернул головой в сторону возвышения, где недавно сидел натурщик. — Тусклый цветочек, выросший в грязной коммунальной квартире.
— Пахнет порохом! — радостно возвестил Лева Православный. — К барьеру, джентльмены! К барьеру! Не робеть!
Но Слободко не надо было подхлестывать.
— Ты — навозный жук! Да, да, можешь обижаться… Навозный жук мимо цветка пролетит равнодушно, а на кучу дерьма опустится…
— Без оскорблений, джентльмены! Без оскорблений! Помнить рыцарские правила! Итак, битва началась.
Вячеслав с холодной иронией сощурился:
— Сэр! Дозвольте и мне вас сравнить. Вы гибрид божьего мотылька и глупой птицы сороки.
— По принципу — сам дурак?
— Нет, по сути. Яркое пятно, красочный цветочек… Есть цветки, которые не имеют нектара, а бабочки на них охотно садятся только потому, что они ярки, броски. Глупая сорока тащит в гнездо начищенные серебряные ложки, клочки красной материи — ей это кажется красивым.
— Ну и что? Во мне живет это врожденное, природное чувство к красивому. Древнее чувство!
— Не чувство — инстинкт, — поправил Вячеслав.