— Ну, вот и он! Долгонько приходится ждать, долгонько. — Штука протянул руку лодочкой. — Будем здоровы. Ничего, веселенькие, а еще жалуемся, что живем туговато.
Федор хлопнул его по плечу:
— Вот так-то и перебиваемся. С новостями, вижу?
— Новостишки не из больших, так себе, среднего размеру. Коль не передумал, то будь как штык в субботу вечерком… по адресу… Да куда же он, к ляху, запропастился? Ах вот он, миляга…
— Буду как штык, не подведу.
— Ну, а теперь — бывайте здоровы. И так задержался… Спасибо за приятную беседу.
— Чем богаты, тем и рады, — ответил Вячеслав.
Штука направился к двери, но так просто выйти ему не удалось, в дверях, покачиваясь, стоял Иван Мыш, высокий, широкий, как шкаф. Он печально положил свои громадные руки на плечи тщедушному маляру.
— Друг, — заговорил он проникновенно грустным голосом, — ты знаешь, что он… — Иван Мыш кивнул на Федора: — Он — великий человек. Здесь все — великой души… Один я сволочь. Презирай меня.
Маляр сначала растерялся, а потом осклабился, оглянулся.
— А?.. Шутник, право.
Лева Православный не без удивления заметил:
— Эти шуточки и для нас новость, старик.
Вячеслав спросил:
— Федор, как тебе удалось размочить Мыша? Маневр артиста.
— Я сволочь, друг.
— Не имею возможности согласиться. Разрешите пройти.
— Не держу, друг, не держу. Уходи, но помни — Федор Матёрин великой души человек! Он не пренебрег мной!
Освободившийся из лап Ивана Мыша, Штука вновь обрел достоинство, прежде чем скрыться за дверью, не без важности заявил:
— А я знаю, кого себе выбирать. Я наскрозь людей вижу!
— И ты великой души человек. Презирай меня…
— Шутник, право.
В тихом переулке — угрюмый дом, на четвертом этаже — тесная квартира из двух маленьких комнат, забитая вещами. Живут двое — мать и дочь, отец в отъезде, пользуются его отсутствием, чтобы сделать ремонт.
Мать, высокая, полная, в несвежем, обтягивающем необъятную грудь шелковом халате, кошачьи круглые и желтые глаза и юношеские усики над верхней губой. У нее величавые манеры и властный басок. Обметая полами халата кресла и дубовые ножки столов, она командует смиренно сопровождающему ее Штуке:
— Побелка потолка — раз. Окраска стен — два… В первой комнате, я думаю, цвет шоколада. Во второй — цвет морской волны… Сумеете?..
— Шоколада? — чешет в затылке Штука. — Можно. А не темновато будет?
— Посветлее, посветлее разведите. Эдак — кофе с молоком.
— Можно. А вот морскую волну, лях ее знает…
— Эдакую зелень в синеву…
— Можно. Только чистого цвета не добьемся.
— Постарайся, голубчик, постарайся. Грязных стен от вас не приму.
— Морскую волну?.. Выйдет с мутноватинкой…
— Не беда. А под потолком что-нибудь…
— Простая филеночка не пойдет?
— Хочется поживописней. Эдакие планки продают —< под золото, для рамок…
— Багетики?
— Вот-вот, я куплю, вы прибьете.
— Можно.
Федор окидывает взглядом тяжелые столы, резной книжный шкаф, продавленные кушетки, истертые ковры — все давнее, десятилетиями вбиравшее в себя пыль. Теснота, захламленность, при больших окнах — скудность освещения. Цвет а-ля шоколад… Морская волна… В таких комнатушках стены должны быть покрыты чистым цветом, нельзя бояться яркости, а тут — морская волна… При тех красках, что есть, получится студень.
Взгляд Федора блуждает по потолку, по углам, по мебели и каждый раз возвращается к креслу у книжного шкафа. В нем, поджав ноги, угнездилась с книжкой дочь хозяйки. По тому, как она сидит, свернувшись, чувствуется в ее теле кошачья гибкость. Прямые короткие волосы закрывают лицо. Федору кажется, что он где-то видел ее. И чем чаще скользит его воровской взгляд, тем сильней крепнет уверенность — видел, встречал, но где, когда?.. Откинула рукой спадающие волосы, обнажился гладкий лоб… Гладкий лоб, точеный нос, черты лица чуть мелковатые. Нет, где-то видел ее!
В своей жизни Федор не так уж часто заглядывался на девичьи лица. В школе, в одном с ним классе, училась дочка начальника станции Римма Глушкова. У нее было белое подвижное лицо, черные волосы, падавшие челкой на лоб. Он долгое время не обращал на нее никакого внимания — девчонка и девчонка, много их, на переменах походя отпускал тычка — не попадайся под ноги человеку. В те годы страна только что отметила столетие со дня смерти Пушкина. Повсюду еще висели плакаты, на них — родня великого поэта, знакомые, вплоть до черного лика Ганнибала. Средь других дам в пышных платьях — жена Пушкина Наталья Гончарова. Федор как-то случайно вгляделся в нее попристальней. И вдруг подметил: Наталья-то Гончарова походит на Римку Глушкову, ну точь-в-точь, только прическа другая. Сначала это только забавляло — поди ж ты! Потом вспомнил, что жена Пушкина была светская красавица. Значит, и Римка красива, вот не замечал… И стал внимательней приглядываться к Римке — топкие брови, глаза в синеву, белая прозрачная кожа. А пожалуй… И на перемене, если шла навстречу, он уступал дорогу, глядел в спину.