— Месяца три.
— Три месяца… А признайтесь по совести: появилась ли за эти три месяца под впечатлением такой картины хоть одна абстрактная мысль, пусть даже не общественно полезная, пусть для домашнего обихода?
— Картина вызывала у меня определенные настроения, как-то тревожила меня.
— И только-то?
— Но не всякое реалистическое произведение вызывает мысль. Вы любите Левитана?..
— Да.
— Вспомните «Стога» Левитана. Какую они вызывают мысль? Самое большее: «Хорош, черт возьми, вечер!» Настроения — вагон и маленькая тележка, а мысль не стоит и выеденного яйца.
— У Левитана есть и «Над вечным покоем». От этой картины уходишь, согнувшись от мыслей.
— Так что ж, «Над вечным покоем» — искусство, а «Стога» — нет?
— Не знаю. Но назовите меня рутинером, а я за искусство, будящее мысль, то, что надо современному абстрактно мыслящему человеку. Мысль, вызывающая к жизни великие идеи, социально преобразующая общество. Или вы против этого?
— Я — за, — ответил Эрнест Борисович.
Как-то Федору в детстве попала в руки книга — популярное изложение по астрономии, на черной обложке — красный шар неведомой звезды.
Знал до сих пор — окуневые заводи на речке Уждалице, рыжики в ельнике за мостом, с самим солнцем был запанибрата.
И вдруг узнал… Каждая звезда — солнце. Рассыпано солнц по Вселенной больше, чем песчинок на речной косе.
Солнце — песчинка? А земля? А деревня Матёра? Чем ее измерить? А он, Федор, живущий в этой Матёре? Совсем, считай, — пустота?
Свершилось великое событие — парнишка из деревни Матёры с ободранными коленями столкнулся с мирозданием. Для мироздания это прошло бесследно, для парнишки — нет. Он заболел, его мучил навязчивый кошмар.
Красный шар наползал на него, красный шар в беспросветно-черной, загадочной ночи, сам загадка — тайна из тайн. И казалось — вот-вот немного, и Федор поймет. Чуть-чуть, нечеловеческое усилие, и огненный шар станет ручным… Федор просыпался в липком поту…
Сейчас шел спор о знакомом и не до конца разгаданном мире — шел спор об искусстве. На протяжении многотысячной истории человечества, начиная с первобытного охотника, который на стене темной пещеры при свете костра изобразил недавно убитого бизона, кончая Федором, искали и ищут ответ на тайну: что есть истина? Миллионы людей разных эпох, не заурядных, а самых талантливых, пытались ответить на вопрос — что есть истина в искусстве?
Сейчас Федор слушает спор замирая, словно заглядывает в пропасть. Чуть-чуть, еще усилие — и упрямая Вселенная ляжет у ног…
Ах, Вече! Ах, золото!..
Барынька, чванливо несущая икону… Вот-вот, кажется, хватает за хвост!
Вглядись в эту барыньку, вникни, и она выбьет искру в мозгу. Искру! Мысль! Ради этой искры и живет искусство. Искра — вот она, истина!
Ах, Вече! Ах, молодец! Еще чуть-чуть! Еще чего-то не хватает…
Барынька, монстры в армяках, батюшка в золотой ризе, кнуты — искорка за искоркой, и уже пламя, уяме фп-лософпя. Как просто, как ясно — все стало на свои места. Нет путаницы.
Ах, Вене! Варнт котелок!
Но «Стога»?.. Нет барыньки, нет монстров — стога, луна, мокрая трава… Запахи, а не мысли.
И Федор спросил:
— Мысль, Вече? А может, что-то другое?
Вячеслав насторожился — Федор не часто нарушал молчание.
— И ты, Брут?.. Но ты-то хоть признаешь, что живопись не духи — нюхнул, насладился, забыл. Должно же искусство как-то совершенствовать человека?
— Должно.
— А чем можно еще совершенствовать мыслящее животное, как не развитием его мыслительного аппарата? Только через совершенствование человека искусство и участвует в истории, только так оно помогает социальным преобразованиям.
— Блин! — снова возразил Эрнест Борисович. — Послушай вас — и перестанешь различать паровую машину Уатта от шедевров Делакруа.
— Верно, Вече, — согласился Федор. — Машина Уатта заставила поумнеть как рабочего, так и фабриканта. И, наверное, больше, чем работы Делакруа.
— Куда ты гнешь, Брут?
— К простой мысли: человек совершенствует не только свой мыслительный аппарат, но и какие-то другие качества…
— А именно?
— Ну чуткость, ну честность, ну то, что обычно называется человечностью. Мало ли встречается людей — умны, но сволочи, — пробы ставить негде.