Поликсена хихикнула, а Кузьма Тихонович добавил:
– Пустое что-то прибираешь, служба.
– Да, – сказал солдат и стал прощаться, стуча сапогами, а Поликсена села за швейную машинку, и запела на мотив «Трансваль, Трансваль»:
– Тоже нашла занятие, какие псалмы петь.
– Вы, дяденька, человек старый и божественный, а я – молода и фантазию имею, мне многое и простить можно.
– Да имей фантазию, сколько угодно, только Афона тут не путай.
– Я не в том расчислении, а я насчет господина Толстого задумавшись: я думаю, трудно ему при такой красоте себя соблюдать.
– Это уж не наша забота. Соблюдает, значит, Бог ему помогает.
– А может быть, он от природы – бесчувственный?
– Все может быть, только мой совет: и господина Толстого тебе к фантазии не приплетать.
– Мысль у меня, как птицы, дяденька:
Но Кузьма Тихонович, очевидно, совершенно рассердился и, махнув рукой, стал стелить себе постель на скрипучем сундуке, а Поликсена, хоть и не пела Афона, но все что-то шевелила губами, и когда переходила от стола к машинке и шкапу, то делала это вприпрыжку; зато когда на другой день с утра она шила в узенькой проходной у Мельниковых, она все время тоненьким голосом выводила:
– Что это вы поете, душенька? – спросила, проходя, Зинаида Львовна.
Сконфуженная Поликсена сказала:
– Так, вздор, сама выдумала; вчера у нас был брат мой Федя, знаете, который у Андрея Ивановича в денщиках, вот я и выдумала.
– Я не понимаю, что вы говорите; при чем тут Афон?
Улыбаясь, Поликсена залепетала:
– Очень это даже подходит к господину Толстому, вы не знаете, ведь вы их не видали…
– Не видала, – спокойно заметила Зинаида, как-то насторожившись.
– Ах Боже мой! Да как можно их не видать?
– Выходит, что можно; а что?
Поликсена даже вскочила со стула и воскликнула:
– Ангел, просто ангел! – И потом, наклонившись к уху Зинаиды, прошептала: – А между тем себя блюдут.
Снова складка тети Марты набежала и исчезла с чела Зинаиды Львовны, и она, проходя мимо, сказала холодно:
– Смотрите, не обузьте мне в плечах, я не люблю, когда приходится перешивать сорок раз.
Но когда Поликсена Дмитриевна Мальчикова уходила под вечер от господ Мельниковых, чтобы уже дома стучать машинкой, Зинаида Львовна, будто подкарауливая ее в коридоре, спросила небрежно:
– Послушайте, милая, ведь этот, как его… ну поручик… Толстой… он был, кажется, очень дружен с моим мужем? Я что-то вспоминаю.
– Как же, как же, водой не разлить. Я думала, что вам все известно, – оттого так и говорила.
Будто боясь услышать что-нибудь, Зинаида поспешно и как-то виновато заключила:
– Я все думала об Афоне и хочу спросить у мужа.
– Спросите, спросите: им, конечно, все принадлежности известны.
Время приносило мало перемен в жизнь обеих пар, т. е. не то, чтобы ничего не изменялось, но изменялось так определенно, так подсказанно, так по раз принятому направленью, что почти могло сойти за развитие, а не за изменение. Но, вероятно, это развитие зашло уже слишком далеко, что Клавдия Павловна почти не узнала брата, когда тот вошел в ее крошечную, но светлую и опрятную переднюю с половиками.
– Что с тобою, Виталий? – воскликнула г-жа Роммер так громко, что канарейки запрыгали в двух висячих клетках, пугливо попискивал.
– Кажется, ничего особенного; что тебе показалось? – отвечал брат, не снимал пальто.
Войдя в зальце с пианино и тоже с половиками без канареек, но с аквариумом, где меланхолически полоскался одинокий сом, Виталий, криво улыбаясь, молвил:
– А может быть, ты права, Клаша: со мною если не случилось, то готово нечто случиться.
– Что же именно? – спросила Клавдия, поднимая глаза и перестав играть ключами, висевшими у ее пояса.
– Мне нужно посоветоваться с тобою, сестра, насчет очень важного дела. Сядем, если у тебя есть время.
– Конечно. Когда же у меня не бывало времени на твои дела, хотя бы и не столь важные?
Севши на потертый красный диванчик и видя, что брат молчит, озираясь по сторонам, она первая возобновила разговор:
– Что же ты мне хотел сказать, Витя?
– Ты не смейся, Клаша: тебе это может показаться глупым и наивным, но это очень важно, центрально важно, понимаешь?
– Покуда мало.
– В сущности, я человек очень нетребовательный, да и нельзя предположить, чтобы Саша захотела меня обидеть; можно думать про нее, что угодно, но она не мошенница же в самом деле! А мне так будет гораздо свободнее, гораздо: никаких попреков, никаких трений, намеков на твое влияние – ничего. Я никогда так сильно не понимал Евангелие.