– Не будешь сам себе портить, так недолго ждать.
– Охота тебе цукать меня, Андрюшенька.
– О тебе же забочусь, – ласковостью стараясь смягчить наставительность своих слов, сказал Андрей Иванович, встал и расстегнул китель.
Владимир с дивана произнес, закидывал руки за голову и смотря в потолок, где прыгал отблеск красных углей:
– Ты не можешь себе представить, как мне хочется скорей вступить.
– Из-за дружбы ко мне?
– Да, и из-за этого.
– Спасибо, голубчик, но, главное, должна быть искренняя уверенность в справедливость и спасительность общества. Ты прочитал книга, что у меня взял позавчера?
– Нет, не совсем еще, – виновато отозвался младший.
– Что же ты делал?
– Когда?
– Например, хоть сегодня.
– На скэтинге был.
Андрей Иванович поморщился, но сдержался и спросил только:
– Кто же там был?
– Она опять была.
– Познакомился?
– Что ты! мыслимо ли?
Владимир Сергеевич быстро поднялся и подошел к сидевшему за столом Андрею. Тот, не оборачиваясь, продолжал разбирать какие-то письма.
– Ты не сердись, Андрюша, и не считай меня слишком легкомысленным.
– Тем хуже, если это не легкомыслие, – проворчал Толстой, не отрываясь от писем.
– Я не знал, как бы я благодарил судьбу, если бы мне сейчас представился случай доказать мою верность и любовь к тебе.
Андрей обернулся и, посмотрев на правильное, детское лицо Мейера, его открытые серые глаза и непослушную белокурую прядку, падавшую на лоб, сказал ласково:
– Полно, Володя, я настолько тебе верю, что знаю вздорность всяких скэтингов. Если б я тебе не верил, как бы я тебя ни любил, разве мне пришло бы хоть на минуту в голову ручаться за тебя?
И он поцеловал его нежно и несколько сухо. Потом, будто чтобы переменить разговор, не предполагая, насколько он совпадает с темой, произнес равнодушно:
– Кстати о скэтинге; я получил письмо, где именно на Марсовом поле мне назначают свидание и сегодня.
– Тыне был?
– Ну, конечно.
– И не знаешь, от кого письмо?
– Не имею никакого представления. Да вот письмо, там описан костюм; может быть, ты сегодня видел и эту даму, если был не всецело поглощен своей незнакомкой.
И он протянул листок, где было размашистым женским почерком начертано:
«Не зная вас, но много слышав, убедительно прошу не отказать мне в свидании. Лучше в нейтральном месте. Дело очень важное. Поверьте, это не авантюра. Приезжайте завтра в 5 1 /2 в скэтинг на Марсовом поле. Я буду в лиловом платье с мехом, шляпа с большим серым пером, у пояса фиалки. Поверьте, что вы не раскаетесь, согласившись на мою просьбу. Покуда нет надобности знать мое имя».
Толстой читал спокойно, не обратив внимания, что его товарищ, вдруг побледнев, схватился крепко за спинку его кресла.
– Я, конечно, не поехал, но… что с тобою, Володя? Тот хрипло прошептал:
– Да ведь… да ведь это была… она, она! моя дама, Андрюша! Лиловое платье с мехом, фиалки – только у нее сегодня были!
Толстой, усмехнувшись, молвил:
– Жаль, что я не пошел, а то мог бы составить тебе протекцию. – И потом, вдруг густо покраснев и сделавшись страшно серьезным, гневно произнес: – Я не думал, что ты так слаб, Владимир. Стыдись! А еще хочешь быть нашим.
Разговор с Поликсеной, казалось, недостаточно значительный, чтобы его помнить, однако не только помнился Зинаидой Львовной, но даже так крепко засел ей в голову, что неоднократно она возвращалась мыслью к таинственному подпоручику. Помня о его дружбе с ее мужем, не раз во время не то что размолвок, но какого-то отчуждения с Петром Сергеевичем хотела она обратиться прямо к Толстому, чтобы он помог ей советом, как знающий своего друга точно и давно. Она хотела обратиться к нему просто и откровенно, но тайно, и эта таинственность ее особенно пленяла и привлекала. И даже теперь, когда надобность в этих советах будто прошла, ей трудно было отказаться от мысли пойти в далекие роты, увидеть лицом к лицу «афонского отшельника» и расспросить о чем-то необычайно важном, о чем – она и сама в точности не знала. В тот день, когда Поликсена утешала растроганного и растерзанного Виталия, Зинаида Львовна подозвала ту же девицу Мальчикову и, передав узенький конвертик, запечатанный продолговатой небольшой печатью, попросила доставить его через брата Федора его господину. В конвертике, разумеется, была заключена записка, в которой сообщалось, что по очень важному и тайному делу госпожа Мельникова просит г. Толстого принять ее и не отказать в разговоре. То есть содержание записки было таково, в самом же послании никаких имен не упоминалось, и было оно, как говорится, анонимно.