Выбрать главу

– Пройдем ко мне, тут нужно освежить, – сказала Александра Львовна, проходя в кабинетик, где в тот роковой день написала шесть писем, пока муж не приступил к объяснениям, кончившимся для него так печально.

Опустившись на низкий стул, Виталий произнес:

– Вот я и вернулся!

– Вот ты вернулся, и прекрасно сделал. Жаль только, что не раньше это произошло. Вообще, я не совсем понимаю, зачем ты затеял всю эту историю, из-за чего?

– Как из-за чего? Ты так вела себя, и потом, разве ты не сказала мне сама, чтобы я уезжал?

– Разумеется, нет. Тебе все еще угодно выдумывать Бог весть что? Неужели тебе это не надоело? Я была, может быть, резка, но, согласись, что и ты был достаточно несносен. Я говорила с тобою тогда, как с другом, с товарищем.

Виталий вскочил:

– Но я же тебе муж и люблю тебя, желаю, как в первый день нашей встречи! При чем тут друг и товарищ?

Сашенька бросила изумленный взгляд на собеседника и добавила примиряюще:

– Конечно, я была не права, упустив это из виду, и очень жалею об этом, но уезжать все-таки не следовало, это было неприлично, понимаешь, и нехорошо по отношению ко мне. Но что об этом, раз ты вернулся.

– Я так страдал все это время.

– Повторяю, что я очень жалею об этом.

Сашенька подсела к нему, и Виталий, склонившись ей на плечо, стал слегка раскачиваться, словно баюкая самого себя. Наконец тихо вымолвил:

– Как я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

Та молчала. Тогда, как и в тот раз, обняв ее крепче, он спросил:

– А ты, любишь ли меня?

– Я люблю тебя, Виталий, но не по-прежнему. Что делать? – прошлого не вернуть. Если оно и вернется, то уже не точно таким же. Я привыкла к тебе и люблю тебя спокойнее, проще и, может быть, вернее прежнего.

– И ты не любишь никого теперь так, как меня любила летом?

Помолчав, будто вспоминая, жена ответила:

– Нет, по-моему, я никого не люблю так.

– Спокойнее, спокойнее, – повторял словно в полусне Виталий, а Сашенька гладила его по волосам, меж тем как глаза ее смотрели куда-то в стенку, и выражение их было непривычно печально и тревожно.

Так они сидели, пока в соседней гостиной тонко зазвякали убираемые чашки и рюмки, и когда все стихло, они продолжали сидеть все так же. Наконец Александра Львовна, наклонившись, поцеловала мужа и промолвила:

– Мне жалко тебя, Виталий, от души, но будем надеяться, что все обойдется, только не преувеличивай, ради Бога, разных мелочей: не всегда можно обращать на них внимание.

Виталий Павлович ничего не ответил, неизвестно даже, слышал ли он, что говорила ему жена, так как после всех потрясений, прижавшись к теплому плечу, он мирно спал.

VI

Возвращение к домашнему очагу не внесло особенного мира в душу Виталия Павловича. Он не был беспокоен, но и успокаиваться, по правде сказать, было не от чего. Сашенька первые дни выказывала ему, может быть, и большую сердечность, чем тогда, когда он сбежал к Поликсене, но разве этого было достаточно мечтательному и чувствительному сердцу Меркурьева? При этом Александра Львовна сама производила впечатление женщины растерянной и, конечно, уже не счастливой, а характер у нее был не таков, чтоб, забыв о собственном расстройстве, обращать внимание на скучные и смешные, как ей казалось, претензии своего мужа. Ведь сказал же Кузьма Прутков: «Если хочешь быть счастливым – будь им», а если Виталий несчастлив, то что она, Александра Львовна, может сделать для того, чтобы жизнь его была иною? Она сама-то еле-еле держалась и как-то лихорадочно наполняла дни свои увеселениями и хлопотней в ожидании другого. Чего другого? Она сама бы не могла сказать, но, конечно, так продолжаться не может.

Этот Графов, Рудечка, Штейн, эти молодые и немолодые люди, эти поездки на острова, питье, бренчанье фортепиано, эти покупки, визиты и всегда постылый Виталий, несчастный и скучный, – разве это все? И Сашенькин смех с лета сделался суше, и глаза беспокойнее и грустнее. Никто бы не сказал, что это – та дочь генерала Прохорова, которая, еще нет года тому назад, опустясь на колени перед тетей Мартой в скромной сельской беседке, говорила с раскрасневшимся лицом свои мечты и надежды. Только круглое, несколько слишком русское лицо и какой-то неискоренимый румянец да звонкий голос остались от прежней Александры Львовны. Муж ее особенно не обеспокаивался, но и не радовался, а жил изо дня в день, ни о чем не думая, ничего не ожидая, несколько печально и очень скучно. Если бы он мог найти точку, чтобы со стороны свое положение счесть интересным, поэтичным и значительным, ему, конечно, было бы легче, но в том-то и беда, что ничего значительного, поэтического и интересного в своем житье отыскать он не мог, и влачил свое существование, если не ропща громко, то во всяком случае внутренне считая себя обиженным. Скорей судьбой, нежели Сашенькой. Теперь он уже не старался узнавать, кого она любит, – ему это было почти все равно; а если бы он стал наблюдать, то заметил бы, что она была права, что никого не любит. Одинаков со всеми был ее сухой смех и веселый разговор, и одинаково, говоря с кем угодно, она взглядывала выше головы собеседника своими прищуренными, блестящими и необыкновенно сухими глазами. Чаще всего она беседовала с Рудечкой, чей безочарованный и насмешливый ум отвечал, вероятно, более всего теперешнему состоянию Саши. Но иногда она говорила ему: