– Ты была у Толстого, Саша?
– Как видишь, – ответила та спокойно.
– Тебя не пустили?
Сашенька недовольно двинула плечом, молча.
– Я не знала, что ты знакома с Толстым.
– Для меня, признаться, тоже довольно, неожиданна эта встреча.
Помолчав, старшая сестра сказала:
– Поедем к нам, Саша. Мне очень важно, чтобы был человек, который все знает, особенно ты, конечно. Мы как-то последнее время почти не видимся, – можно подумать, что мы разошлись. Но ведь этого нет, не правда ли? Мы просто слишком заняты своими делами. Не знаю, как ты, а я в этот год прожила будто десять лет.
– Да, очень трудно.
О Толстом во время пути они не говорили, но, проезжал мимо Владимирской церкви, обе враз перекрестились, и Зинаида Львовна прошептала:
– Господь не допустит, чтобы он был убит.
Сашенька кивнула головой и ответила:
– Рудечка говорит, что он отличный стрелок.
Больше они не сказали ни слова до самого дому, и только когда они остались вдвоем в комнате Зинаиды Львовны, старшая сестра, опустившись на колени перед Сашенькой, взяла ее руки в свои и, гладя их, проговорила:
– Как славно, Саша, что и ты его любишь.
Та подняла повеселевшие глаза и тихо спросила:
– Разве?..
Но ответа она не услыхала оттого, что слышать его и не нужно было, а он был ясен без всяких слов.
В этот вечер, как нарочно, Петр Сергеевич долго не приходил, так что три женщины, не имея от кого скрываться, были всецело предоставлены своим волнениям. Впрочем, Поликсену сестры отослали домой с тем, чтобы тотчас, как только она узнает от Федора о положении дел, она спешила к ним скорой вестницей. Так как оба их визита были безуспешны, им только и оставалось делать, что ожидать и волноваться. Нечего было, конечно, и думать о сне. Им казалось, что там где-то совершается трудная операция, или еще более похоже было их положение на ожидание молодого мужа, у которого жена за три комнаты родит в первый раз. Они знали, что настоящее время беспокоиться наступит потом и продлится каких-нибудь коротких двадцать минут, от половины четвертого до без десяти четырех, но они все время так себя чувствовали, будто сами каждую минуту стояли под дулом пистолета. Обед принесли и унесли почти нетронутым, а Петра Сергеевича все не было; Поликсена была услана. Сашенька стояла у окна, ничего не видя, а Зинаида металась по комнате. Они молчали, будто все было переговорено, хотя, в сущности, они ничего и не говорили. Вероятно, ни Толстой, спокойно спавший у себя, ни г-н Нечаев, позволивший себе не совсем приличное, но довольно невинное выражение под пьяную руку, не думали, сколько волнений и беспокойств из-за них происходит в совершенно чужой для них квартире на Фурштадтской.
– Как долго нет Пети! – сказала Сашенька от своего окна.
– Ты бы, Саша, поела. Ведь этим делу не поможешь, что будешь голодать.
Александра Львовна ничего не ответила, но через долгое время сказала, будто совсем некстати:
– Я на тебя удивляюсь, Зина, почему ты его любишь. Я бы на твоем месте скорее его ревновала к Пете.
– Ты с ним говорила?
– Нет. Ты же сама знаешь, что мы не знакомы.
– Теперь не время лукавить, Саша: он сам говорил Петру и показывал твое письмо.
– Я не буду отпираться: письмо я писала, но сама у него не была, а что он показывал мое письмо Петру Сергеевичу, так это довольно странно.
– Ты не сердись и не беспокойся. Возможно, что тут недоразумение, и я даже кое-что начинаю понимать. Но скажи мне в таком случае, как это было в первый раз?
– Я не совсем хорошо понимаю, что ты хочешь знать?
– Ну, как ты его полюбила, почему ты ему писала?
Сашенька отвернулась от своего окна и произнесла определенно:
– Я его совершенно не люблю и никак не могу считаться тебе соперницей, но г-н Толстой мне мешает. Я была бы рада всякому несчастью, которое с ним может случиться. Я оттого боюсь, чтобы он не был убит, чтобы иметь возможность как можно дольше мешать и вредить ему, как он вредит мне. Что касается письма, оно было совершенно пустое, и написала я его по собственной глупости и по Рудечкиному совету.