Зинаида Львовна опустилась на диван и, произнеся:
– Ты говоришь ужасные вещи, Саша, – прикрыла глаза узкою кистью тонкой руки.
Видя, что сестра не отвечает на ее замечание, Зинаида Львовна снова произнесла:
– Это большой грех, Саша, так думать, так желать, как ты сказываешь.
Александра Львовна и на это промолчала. Тогда Зинаида в третий раз сказала:
– Мне кажется, Саша, ты сама не понимаешь, что ты говоришь. Неужели у тебя такая черная душа?
На этот раз Александра Львовна ответила, и достаточно неожиданно, потому что, подойдя близко к сестре, она села рядом с нею, обвила ее полный стан рукою и спросила тихо:
– Расскажи мне лучше ты, Зинок, как это было в первый раз?
Зинаида Львовна густо покраснела, но, не отнимая сестриной руки, сказала, глядя в сторону:
– Я не понимаю, о чем ты спрашиваешь, Саша? Мне решительно не о чем рассказывать.
– Так же, как и мне? Зачем, Зина, лукавить? Расскажи мне, как ты полюбила Толстого.
– Я его не полюбила нисколько, а вполне понятно, что его судьба меня интересует.
– Ну, вот и расскажи мне, как ты им заинтересовалась в первый раз. Ведь и меня его судьба интересует, и между тем я его не люблю нисколько. Совсем как ты.
Сашенька улыбалась и все крепче обнимала сестру. Та, не отходя от своего румянца, начала в некотором смущении:
– Какая ты странная, Саша. Это же так естественно. Ты знаешь, как дружен был Петр Сергеевич с Толстым. Еще до замужества я только и слышала от Петра и Вани, что о Толстом да о Толстом. Когда любишь человека, всегда интересуешься его друзьями, – это в порядке вещей. Я тебе признаюсь, что эта зима была не очень хорошая. Я не могу сказать, что я несчастлива с Петей, но, понимаешь, нужно гораздо больше времени, чтобы узнать человека, привыкнуть к нему и приноровиться, а это необходимо при совместной жизни. Любовь, конечно, сокращает это время, но заменить вполне его не может. Я думаю, ты сама это знаешь. Мы слишком мало были знакомы и с Петей, и с Виталием, когда выходили замуж. Никто не будет сомневаться в нашей любви, но когда первое головокружение, первый рай пройдет, то видишь ясно, что кроме любви нужно еще что-то, чтобы дружно, светло и просто идти вместе. Это не расчетливость, потому что все должно быть одушевлено любовью взаимной, но это какая-то мудрость, которая дается не сразу. Все было бы гораздо проще, конечно, если бы или мы, или наши мужья были значительно старше, а теперь что же? Ведь все четверо мы дети, только дети, и идем ощупью, наугад, и слишком все молоды, чтобы постараться понять другого и сделать уступку, – мы слишком понадеялись на любовь.
– Зина, милая Зина, тебя ли я слышу? Я тебя считала такой сильной, умной и бесповоротной, а между тем вот ты говоришь то, что я гнала из своей головы, когда это мне приходило в минуты слабости. Отчего мы не говорили с тобой раньше так?
– Я не думаю, чтобы из наших разговоров что-нибудь вышло, если бы мы и говорили с тобой раньше, потому что никогда, никогда третий человек, будь он самый близкий, не может ничего посоветовать в таких делах. Я вот говорила с Мартой Николаевной, и что же? – ничего решительно не вышло.
Сашенька нахмурилась и живо спросила:
– Ты говорила с тетей Мартой? Но ведь она, по-моему, влюблена в твоего мужа.
– Я думаю, это вздор. Но если бы она и была влюблена в Петю, то тем лучший совет она могла бы дать.
– Оттого ты и обратилась к Толстому? – спросила Сашенька загадочным, слишком спокойным и каким-то не своим голосом.
Зинаида Львовна не сообразила, что ее сестра никак не могла знать о ее, Зинаиды, визите к подпоручику, о предмете их разговора, о ее беседах с Петром Сергеевичем, ее сомнениях и мучениях и что этот вопрос, так прямо поставленный и попавший в точку, был не более как вдохновенная уловка. Ничего этого не сообразила Зинаида Львовна, а следя за ходом своих мыслей, спокойно и просто продолжала:
– Оттого я обратилась и к Толстому.
Если бы Зинаида Львовна не была так всецело поглощена своею собственною повестью, она бы заметила, как руки Сашеньки отпустили ее стан, и даже корпусом сестра слегка отклонилась от нее и продолжала слушать с таким же сильным, но как-то иначе направленным вниманием.
– Ты была у него? – спросила Сашенька еле слышно.
– Да, я была у него.
– Ты его застала, видела? Что же он тебе сказал?
– Что же он мог мне сказать? Сказал мне то, что я и без него отлично и горько знала и зачем, в сущности, к нему и пришла. Он мне показался совсем обыкновенным гвардейским мальчиком, очень воспитанным, сухим и слегка фатом. Я была разочарована и ожидала совсем другого, судя по рассказам. Он мне даже не показался настолько красивым. Но, понимаешь, все это мне казалось, покуда я была с ним, покуда я говорила что-то несвязное и, вероятно, очень не умное. Это всегда смешно, когда чужая жена приходит к постороннему человеку советоваться, как ей жить с мужем. Но лишь только я вышла за дверь, я поняла, что от Толстого оторваться нельзя, что в нем есть таинственная сила молодости и красоты, какой-то девственности и, я бы сказала, мудрости. Все, все: и его сухость, и его влияние на Петра, и его обращение со мною, и даже то нехорошее, что про него говорят (ты наверно знаешь, про что я говорю, будучи дружна с Рудечкой), его святошество, – все мне показалось совершенно другим: таким цельным, своим, единственным и неискоренимо-пленительным.