- вздыхает Морщина и добавляет с деловитым любопытством: - Ты встречал кого-нибудь? - Старину Мака встретил, - говорит Гисс. - Там, в овраге? - В овраге… - Плохо, братец. Такое время, смотреть надо в оба. - Послушай, - не выдерживает Гисс, - старина Мак, сидел с нами вчера… и мертвый лежит в овраге. Со стрелой в башке! Пил с нами вчера - и со стрелой в башке… - Ну и делов, - Морщина сопит и хмурится. - Поверить не могу! - Э! Да что там… Тебе, братец, хуже. Больно? - Уже нет. - Это хорошо. Неприятное предчувствие укалывает Гисса под сердце. Он не может осознать до конца, что происходит - и произойдет прямо сейчас. - Ну, - тянет он, - помоги же мне. Доведи хоть до лабаза. Здесь недалеко… Словно не услышав его, Жан Морщина произносит задумчиво: - Зверь-то поблизости, знаешь? - Да, я видел его. - Видел? - Он смотрел на меня. - Да, братец, - опять говорит Морщина. Ему очень неловко. - Помоги же мне! - Гисс теряет терпение. - Выпить хочешь? - Морщина откупоривает флягу. - Не хочешь? Зря. - Он делает глоток и шумно дышит несколько секунд. - Понимаешь… - бормочет он изменившимся голосом. - Я хочу уехать отсюда. В город. В Кандай или Пнинск. Хочу жить в каменном доме, чтобы внизу была лавка, в которой все есть - и свечи, и мыло, и хлеб… Там ведь есть такие лавки. И улицы мостят. Такое дело, братец, - всю жизнь коплю, а не накапливаю. Карманы худые. А тут - зверь. Я, братец, в сторонку отойду и влезу на дерево. Зверь-то к тебе подойдет… Как он твоей крови напьется, так задуреет. А я его возьму. - Чепуха, - шепчет Гисс. - Жан, Жан, что ты говоришь? Помоги мне, Жан… У меня немного денег, но я продам кое-что… Жан! - Не унижайся, Гисс, - говорит Морщина. - Жизнь, какую мы ведем в этих проклятых местах, не стоит унижений. - Идиот! Я ведь околею скоро! Зверь падали не ест. - Часа два-три протянешь, - спокойно отвечает Жан Морщина. Гисс щурится из последних сил - ему кажется, что Морщина опирается на странный изогнутый предмет. Но что это, он разглядеть не может. - Я удивился, что ты не знаешь простого фокуса - как передвигаться со сломанной ногой. Я прошлой зимой сломал правую, но ничего, добрался, - повествует Морщина и пьет из фляги. - На коленях. Встаешь коленями на лыжи и привязываешь двумя ремнями каждую ногу. Один - под коленом, другой - под икрой. И руками знай толкайся. Я много тогда прошел таким образом. Так и не рассказал никому - а знаешь, хотелось… похвастаться. Я ведь хитрый. - Ты Скотта убил? - понял Гисс. - Быть не может! - Почему, братец? Может. - Там, у тебя, что? Не лук? - Гисс закашлялся, догадываясь обо всем. - Лук. Хороший, тунгулукский. Замечательная вещь, дорогая, но этот себя уже окупил… - А остальные? - Что - остальные? Ванява в болоте завяз, в полынье, я его вешки еще третьего дня переставил. Прак заколот собственным метательным ножом. Последние версты я шел в его лыжах. Старина Мак клюнул и попал в ловушку. Такие времена, братец… - Ты гад, Морщина… - Ну уж и гад! Скажешь иногда… Думаешь, я хищник? А ты, братец, какого лешего сюда поперся? Ягоды собирать, вроде, не сезон. Я тебе лыжу испортил, чтобы ты, дурья башка, провозился, ее починяя. Я тебя, щенка, пожалел. Ан нет, гляжу - тащится. Ну, соображаю, судьба. Понимаешь, братец, судьба. Не поборешься с ней. - Я буду дальше ползти, - хрипел Гисс. - Слышишь, сволочь? Буду ползти! - А я тебя свяжу. Жан Морщина незаметным, единым движением освободился от лыж и вдруг прыгнул, наваливаясь на Гисса. Он ловко наступил на искалеченную Гиссову ногу. В ноге что-то громко хрустнуло, и от боли Гисс вскрикнул почти по-женски. Тут же Морщина ударил его в подбородок. Гисс выдохнул и обмяк. Морщина приподнял его за плечи, зашел за спину и принялся спутывать отведенные назад руки Гисса кожаным ремешком. Гисс бессознательно мотал головой, но в последний миг страх и ярость распрямили его, как пружину. Он откинул голову назад, и глаза противника, удивленные, желтые от ужаса, оказались прямо перед его глазами. И никакой преграды, ни малейшей - стекол очков не было. Гисс зарычал и вцепился зубами в холодный хрящеватый нос Морщины. Кровь обожгла небо. Морщина боялся дергать - он орал и бил Гисса по голове. Гисс захлебнулся кровью, закашлялся и разжал зубы. Жан Морщина немедленно схватил его за горло. Гисс механически сделал то же самое. Вкус крови удесятерил его силы. Искаженное лицо врага расплывалось перед Гиссом. «Как долго человек может обходиться без дыхания», - подумал он, не особенно удивляясь. Его пальцы стали уставать. Морщина почувствовал это и с отвратительным хрипением подался вперед. Правая рука Гисса разжалась и тут же нащупала за плечом Морщины бороздки оперения. Морщина носил стрелы в колчанчике на спине. Пальцы Гисса обхватили стрелу сами, без участия воли. «Не успею», - подумалось Гиссу. Жан Морщина, видимо, решил, что уже победил. Он ослабил хватку и встряхнул Гисса. Гисс, булькая горлом, вздохнул. А потом выдернул стрелу из колчанчика, стремительно размахнулся и вонзил ее глубоко, прямо в вытаращенный желтый глаз. Подождав, когда Морщина перестанет сучить ногами по вспаханному, заляпанному снегу, Гисс поднимается на четвереньки. - Становишься коленями на лыжи и привязываешь каждую лыжину… под коленом… и под икрой… У него есть теперь лыжи, нож Морщины, длинный кожаный ремень. А вот фляга Морщины. Один глоток - смыть вкус крови. Хорошо! Очень хорошо. орошо также, что край неба розовеет и лес словно вздыхает - это приближается утро. Морозно, очень морозно. Но фляга еще полна… Ворона, вещая птица, приплясывает на ветке и хрипло смеется, глядя на чудного короткого человека, который скользит на лыжах, отталкиваясь не по росту длинными руками. Ворона знает, что другой, оставшийся лежать, никуда не денется. Через несколько часов, когда Гисс уже сидит у печки, приматывая обломок лыжи к ноге, в лесу теплеет. Небо мгновенно заволокло розовой пеленой, и густой-густой снег валит безудержно и щедро. Все погибшие этой ночью обзавелись могилами до весны, белыми, очень нарядными… Гисс оставляет заслонки открытыми, чтобы не угореть, допивает содержимое фляги, валится на пол и засыпает. Во сне он видит, как зверь - златошерстный приз - танцует под снегопадом. Розовые отсветы утра переливаются на его спине, он прыгает и кувыркается в воздухе, катится по снегу золотой рябью, скачет бочком, выгнувшись, как кошка. Зверь танцует, а женщина с лицом, поросшим пухом, нагая, поет, стоя под заснеженной сосной. Песня ее без слов, без мыслей, и Гиссу одновременно и страшно и очень хорошо слышать эту песню. Он вглядывается в карие, звериные глаза женщины, видит, как пух на ее лице, весь в снежинках, шевелится от ветра. Гисс бормочет во сне, всхлипывает и замолкает. Зверь танцует, женщина поет… Каждый, слышавший этот рассказ, без сомнения, согласится, что нет ничего лучше, чем жить в местах, где случаются такие вещи. Или, во всяком случае, гостевать там - иногда. У добрых знакомых. Или - что, возможно, еще лучше - слышать о них рассказы со всеми возможными подробностями. Для того, кстати, и существуют Анналы. Зимородка, еле живого, густо облепленного целебным порошком, разведенным на слюне полутролля (троллиная слюна, как доказано многолетними исследованиями Вашен-Вашенского университета, обладает бактерицидным действием) доставили под утро. Укрытый семью одеялами из шерсти семи разных животных, очень тощий и твердый, с белым носом, он то бормотал, то всхлипывал, а то вдруг принимался грозно храпеть. - Мария… - молвила Мэгг Морриган, прислушавшись к его бреду. - Зовет какую-то Марию… - Она подняла бровь. - Хотела бы я знать, кто это. - Это я, - подал голос Эреншельд и густо покраснел. Несколько секунд Мэгг Морриган рассматривала его в упор. Даже самое пылкое воображение не позволяло заподозрить в бароне переодетую женщину. - Мориц-Мария Эреншельд - так меня зовут, - пояснил барон. Мэгг Морриган захохотала, а барон обиженно отвернулся к стене. Янника в доме не было - отлучился по делам сразу после того, как водворил на печи Зимородка. Ожидая вскорости хозяина домой, Мэгг Морриган поставила согреваться воду и развела муку, чтобы испечь лепешки. Мохнатая Плешь действительно вернулся довольно быстро - но не один; с ним пришли все члены Общества Старых Пьяниц - точь-в-точь такие, какими воспел их Дофью Грас: с красными щеками, блестящими глазками, распространяющие в морозном воздухе густой пивной запах. - Барон! Эй, барон! - загалдели веселые голоса. Эреншельд, которому Мэгг Морриган помогла добраться до окна, смотрел на них широко раскрытыми глазами. - Я и не подозревал, что в этих безлюдных диких лесах обитает столько народу, - признался он. Из толпы выступил вперед Дофью Грас. Расставил ноги пошире, выпятил брюхо, взмахнул огромной пивной кружкой и заорал во всю глотку: - Любезный барон Эреншельд! Мы пришли просить вас оказать нам честь и сделаться, как и мы, Старым Пьяницей! Барон забился у окна, как мотылек. - Что говорит этот человек? - страдая, спросил он у Мэгг Морриган. - Я ничего не понимаю! Почему я должен стать старым пьяницей? Я вовсе не так стар и совсем не… Но было уже поздно - все собравшиеся громогласно и крайне нестройно распевали бесконечную «Пивную Кружку».