Все сделано. Антон садится на земляной пол окопчика, оглядывает нас весело, с таким выражением: «Вот мы и дома». Потом командует:
— Накрывай стол! Подавай ужин!
Разворачиваю ватную курточку, куда спрятали на дорогу для сбережения горячую «грешную» — гречневую — кашу, сваренную в партизанском лесу. Каши два солдатских котелка. По окопчику плывет от каши серый, хорошо видимый при звездах и луне и очень вкусный пар. Это будет еще одним незабвенным воспоминанием, как незабвенно детское: «Поели они картошечки и легли спать».
И есть мы тоже торопились: время приближалось к назначенному для атаки. Каши осталось больше половины котелка. Антон опять аккуратно запеленал ее курткой и поставил на полочку слева.
— Пригодится. Съедим ужо. Ну, теперь можно и за работу. Эй! — Антон помахал рукой в сторону противника и бросил вызов: — Где вы там? Выходите!
В Свидовке уже шел бой. Пальба, взрывы, крики, вспышки пламени. А мы сидели без дела: танки медлили.
— Что, если танки уже там? — Федька беспокойно замотал головой в сторону села. — Мы ждем их здесь, а они уже прошли.
— Ты лучше гляди, не то и в самом деле прохлопаешь. Гляди вон туда, на мушку моего ружья. — Антон начал прицеливаться. — Ну, видишь?
— Пока ничего, — отшепнулся Федька.
— Плохой у тебя глаз, не стопроцентовый. Снайперу, истребителю танков перво-наперво необходим глаз: зоркий, смелый, твердый, одним словом, стопроцентовый.
— Вижу, вижу! — обрадовался Федька. — Танк. Сейчас я его встречу.
— Нет, постой! Первый встречу я, — сказал Антон. — Будем воевать как положено.
Спорить никто не стал: ведь Антон командир нашей четверки. Танк бежал по дороге, то как бы утопая немножко, то всплывая: дорога была волнистая. Нам давно казалось, что надо бить, Антон же мешкал и только чуть-чуть поворачивал свое ружье. Он ударил, когда между нами и танком оставалось не больше сотни метров. С первого же выстрела танк вспыхнул, остановился.
— Вот так его, — сказал Антон и начал снимать десантскую куртку. — Я свое сделал, теперь вы делайте свое, бейте гадов, как выскакивать будут! — Остался в одной гимнастерке, вытер рукавами пот, дружно выступивший от напряжения каплями с горошину.
Мы короткими очередями черкали немцев, выскакивающих из танка.
— Не так! — взгорячился Антон, прицелился из автомата и одним выстрелом срезал последнего немца. — Вот так бейте, прицельными, одиночными выстрелами. Мы не можем устраивать пулевой дождь, у нас мало патронов. Каждый — в противника, ни одного мимо!
На дороге появился второй танк, поравнявшись с первым, подбитым, он открыл огонь из всех пулеметов и взял самую большую скорость. На этот потратили два противотанковых выстрела, один сделал Федька, другой Антон.
Подбитые танки загородили дорогу. Машинам стало неизбежно делать довольно большой и трудный объезд. Этой пробкой мы принесли, конечно, солидное облегчение нашим товарищам, атакующим Свидовок. Но на себя вызвали страшный огонь. Если первые два танка явно мчались в Свидовок, мы не интересовали их, то следующие шли прямо на нас, поставили себе задачу разделаться с нами.
Они, больше десятка машин, старались окружить холмик. На наше счастье, было невозможно замкнуть его полным кольцом: с одной стороны тянулся непроходимый овраг. И танки сколь ни крутились, ни ловчили, но все время оставались на виду у нас, под огнем нашего оружия. То ли разыскивая лучшие позиции, то ли спасаясь от нашего огня, они все время передвигались и с ходу поливали холмик всем своим огнем. Холмик дрожал. Снаряды рвались совсем рядом с окопчиком, который забрасывало землей. Вокруг нас сделалось темно от дыма и пыли, будто снова, едва окончившись, наступила ночь.
Положение и самочувствие скверные. Нас поливают стальным дождем, а мы отвечаем одиночными выстрелами. Куда спокойней, бодрей, если заслоняешься стеной пуль. И трудно же посылать их по одной, когда в руках автомат, специально созданный, чтобы поливать, хлестать длинными очередями-струями, как из брандспойта.
— Все живы, все целы! — покрикивает Антон. Здесь нет нужды шептаться.
— Порядок. А ты?
— Хорошо.
Еще танк загорелся свечечкой — сразу ярким пламенем. Никто из танкистов не успел выпрыгнуть.
Гудит самолет. Дай бог, чтобы наш! А бог… Какой же он бог, если не хочет помочь в таком положении: по два танка на человека…
Самолет фашистский. Он пикирует, бросает бомбы, хлещет из пулеметов. Когда делает пике, мы ложимся на дно окопчика, а когда выходит из него, вскакиваем и бьем по танкам. А самолет пикирует и пикирует и так надоел, что Арсен встал в полный рост и давай пушить его самыми крепкими словами. И самолет будто проняло — он перестал пикировать и улетел.
Танки все наседают, все ближе. Нам жарко, глаза заливает пот. Ружья раскалились так, что обжигают руки. Сдернули пилотки, через них взялись за ружья, но и это не спасало, пришлось стрелять по очереди. Перед каждым моим выстрелом Антон командовал:
— Корзинкин, не мазать!
Возможно, что это помогало, я мазал редко. Антон же, великий артист боевого огня, не сделал ни одного промаха. Сознание, что «заодно с промахом будет нам конец света», как сказал дед Арсен, сделало нас остро зоркими, меткими, бесстрашными.
Мы выпустили все противотанковые заряды, раскидали все гранаты, так опустошили коробки наших автоматов, что оставили по пуле — по две только для того, чтобы не сдаваться в плен, самим зачеркнуть свою жизнь.
И если бы противник сделал еще натиск… не стану гадать, что было бы тогда: плен, смерть под гусеницами танка, выстрел себе в сердце, в рот. Но противник начал делать перегруппировку, и мы перебежали из окопчика в овраг, а затем уползли в Свидовок.
Здесь ночное затишье, можно сказать — перемирие. Оно получилось без выкидывания белых флагов и ведения переговоров, а само собой. Обе стороны так устали, так потрепали одна другую, что одинаково были готовы отступить. Тут кстати пришла ночь-благодетельница, и схватка быстро утихла. Правда, не совсем, иногда еще раздаются выстрелы, но это уже не бой, а мелкие стычки, недоразумения.
Получился очень сложный переплет. Немецкую оборону вокруг Свидовка десантники разгромили. Тогда немцы отступили на запасные позиции в село. Наши ворвались и туда. И там получился «винегрет» — по всему селу вперемешку гитлеровцы и десантники. Линии фронта нет. Один дом занимают фрицы, другой, рядом с ними, — десантники, одно колено окопа наше, другое колено немецкое.
Разводить костры остерегаются, а если разводят, то малюсенькие. В селе много пожаров, горят крестьянские дворы, где открыто, под дождями, лежат груды соломы, навоза, кизяка. Такие пожары дают много дыма, он застилает все село.
Часа через два шатанья и блужданья по Свидовку находим нашего комбата Сорокина, затем штаб бригады, рапортуем о своих боевых делах, получаем новое задание, патроны для противотанковых ружей, диски для автоматов, немножко продовольствия — каша была доедена по дороге, когда шли от холмика в Свидовок.
Полина в штабе, делает переводы. Где наши девчата, здесь никто не знает, надо разыскивать у костров, на привалах. Пока ничего печального — убиты или ранены — не слышно. Но таких много, еще не все найдены и собраны.
Разыскивать девушек нет никаких сил. Решили сперва отдохнуть, приткнулись к группе наших спящих автоматчиков и тоже заснули. Во сне привиделось, и так ярко, будто наяву, что я снова ранен в прежнее место, лежу, изгнанный Настёнкой, в овраге, а Митька тормошит меня и шепчет:
— Товарищ, товарищ…
Ему помогает кто-то громогласный:
— Вставай живо! Не то проспишь невесту. Вот возьму и присватаюсь.
Открываю глаза. Тормошит, будит меня Танюшка, а помогает ей дед Арсен. Федька, Антон Крошка и все автоматчики уже проснулись, сидят у костерка с котелками в руках. А незнакомые женщины разливают по котелкам дымящийся паром кипяток, который стоит возле нас в четырех ведрах, и раздают хлеб, нарезанный солдатскими пайками.
Сон? Не сон? Протираю глаза, отцепляю котелок, мне наливают полный. Выпиваю весь разом. Не сон — вода настоящая. Оделив нас, женщины подхватывают на коромыслы узлы с хлебом, ведра с водой и несут дальше по лагерю. Танюшка уходит с ними. Она у них, похоже, и проводник и охрана.