32
Доктор снял меня с госпитального положения, разрешил воевать. Воюю, как и живу, плечом к плечу с Антоном и Федькой. Командиры говорят, что мы «сыгрались», выходит недурно, и стараются не разлучать нас.
Но Федька все время норовит, как нахлестанный, обскакать меня и Антона. Когда нашу группу оставляют для несения какой-нибудь внутрилагерной службы или дают нам передышку, он бежит к командирам, вплоть до комбата, и добивается, чтобы его послали на боевое задание. И получается, что он каждую ночь в деле, бьет фрицев, а мы с Антоном торчим в лагере, бьем баклуши.
Вот опять уходил без нас и возвращается весь увешанный трофеями: рядом со своим висит немецкий автомат, кроме того, на плечах полевая сумка, бинокль, сапоги. Наши ребята особенно яро охотятся за сапогами: у нас при бездорожной и бездомной жизни они горят, словно в огне.
— Как повоевал? — спрашиваем Федьку. Он поднимает руки на высоту плеч, сгибает в локтях и помахивает кистями около своих ушей. Это у него называется «сделать крылышки» и значит, что повоевал здорово, очень здорово. Весь порхает от радости. Мы не расспрашиваем подробно, чего ради распорхался он, у нас другая забота, а крылышки только злят нас.
— Ты что ж, парнюга, решил воевать один за всех? — спросил Антон.
— Да, за всех. И все ордена повешу себе, — ответил Федька с быстрой белозубой ухмылкой.
— Ты не зубоскаль. Мы с тобой серьезно. Что получается, подумай?! — Антон начал хлопать Федьку ладонью по плечу, от каждого хлопка увесистой ладони Федька вздрагивал. — А то, что мы с Корзинкиным не хотим воевать, дезертирим за спиной у тебя.
— По-о-шел, договорился! — Федька отпрянул, чтобы Антон не мог достать его своей медвежьей ладошкой. — А дело проще холостого патрона. Корзинкин ранен, ему много воевать нельзя, надо лежать. А тебя, Антон, я давно бы перевел в санитары.
— Перед всей бригадой выставляешь нас трусами, дезертирами? — наскочил я на Федьку.
Тут Антон подхватил нас обоих под ручки и увел в землянку. Сидим все рядышком. Федька в середине, одну руку он положил мне на коленку, другую Антону.
— Вот мы все одинаково бойцы и все разные. У одного — отец, мать, бабушка, брат Данька, две сестренки, у другого — жена, сын, дочка, — передохнул, — а у меня — никого, кругом один ветер. Кто умер, кто бросил меня, кто не знает, что шарахается где-то сродник Федька. И чего вас заедает, если я немножко за ваших сродников поработаю? — Федька сорвал пеструю немецкую плащ-палатку, закрывавшую вход в землянку, и мы увидели как бы раскаленные солнцем дубы, сосны, росистую поляну всю в мелких капельках-огоньках, Алену Березку с охапкой белья. — Что обидного, если вот за это повоюю на копейку больше вашего? Ну что… говорите!
Мы сказали:
— Воюй, твое право. Но не хлопочи, не вытягивай нам поблажки у командиров, не подменяй нас!
Федька старается ходить в боевые задания только с нами, но там уж частенько ставит свою жизнь за нас. То и дело слышишь: «Я сбегаю», «Я сделаю»; то и дело видишь: пополз выяснить что-нибудь подозрительное, полез на дерево сориентироваться. Мы стараемся не отставать от него, но он так ловок и быстр, что равняться с ним немыслимо.
В районе, где находится наш десант, у противника собрано несколько полков пехоты, много танков, минометов, самоходок. Сокрушить этот кулак сразу весь нам не под силу, и мы уничтожаем его по частям. Каждую ночь наши небольшие отряды и группы внезапно, дерзко громят вражеские штабы, склады, обозы, рвут мосты, дороги, связь. Эта тактика сбивает противника с толку: он ждет, что налетят здесь, а бьют там; повернет силы туда, а стукнут здесь; замахнется для большого, уничтожающего удара, а нас уже нет, мы далеко.
Нам эта тактика помогает хранить в тайне свое расположение, свою главную базу. Противник не знает, куда двинуть свои полки, до сих пор топчется на одном месте. Ему известно, что мы хоронимся в лесу, но лес-то большой и окружить, прочесать его весь трудно.
Почти каждую ночь прилетают к нам «утята» — маленькие самолеты «У-2», выключают моторы и начинают планировать низко-низко над лесом. Летчики во все горло кричат:
— О-го-го, десантники! Здравствуйте! Разводи быстро костры. Станем бросать боеприпас. Пошарь вон там, справа, — газеты сбросили.
Нам кажется, что летчиков слышно на весь лес, на весь мир. Нам это как нож к горлу: кругом ведь немцы. И мы чертыхаемся на летчиков, но разводим костры. С самолетов сыплются парашютно-десантные мешки, большей частью с оружием и боеприпасами.
Сбросив груз, летчики орут опять же во все горло:
— Кончай костры! Мы отработали. Завтра снова будем, ждите. До свиданья!
Включают моторы и улетают.
Однажды с тем же криком: «О-го-го, десантники!» — прилетел гадкий утенок. Мы заподозрили его по шуму мотора, он не выключил его, и воздержались разводить костры. Но самолет и без костров сбросил что-то. Оказались листовки: фашисты призывали выдавать десантников, за каждого сулили много водки и махорки. Но пока мы не знаем случая, чтобы кого-то из наших обменяли на выпивку и курево.
«Утята» сыплют и сыплют боеприпасы, вооружают нас для больших дел. Мы все расширяем, усиливаем борьбу, можно сказать, залезли противнику в брюхо и рвем там всё. Прошлой ночью одна из наших групп подорвала эшелон с оружием, шедший к Днепру. Грохот рвущихся снарядов, бомб, мин был такой, что мы, находившиеся за несколько километров от взрыва, открывали рты и зажимали уши, чтобы не оглохнуть. А ребята, сделавшие взрыв, вернулись глухими.
Доктор уверяет, что глухота временная, скоро пройдет.
Говорят: «Разведка — глаза и уши армии», а для десанта она само сердце, без нее десант долго не наживет. И мы постоянно ведем глубокую, круговую разведку. Ведут не только разведчики, а все, кого сочтет способным наше командование.
Вот сейчас по лощине, поросшей реденьким кустарником, мы подползаем к небольшой деревне. И вдруг по той же лощине идет старикашка, идет прямо на нас без всякой опаски, даже радостно, и подает всякие знаки головой, руками, чтобы не стреляли. Оружия при нем не видно. Но по воинскому уставу мы командуем:
— Стой!
А старикашка сует нам руку, лопочет:
— Здравствуйте! Я к вам. Узнал, что прилетели первые ласточки, и пошел искать. Насилу нашел. Не знаю, как назвать вас. Не осудите, если ошибусь. Здравствуйте, господа-товарищи, сынки, спасители!
Выглядит старикашка комедиантом со сцены: голова и борода красно-рыжие с проседью, на макушке большая лысина. Все кажется неестественным, приклеенным. Одет в ватную куртку и штаны с таким количеством заплат — самых разных, ярко-диких, — будто сшиты они из лоскутного одеяла. На ногах самодельные калоши, склеенные из грубых, рубчатых автомобильных покрышек.
— Хитро здоровкаешься: «Господа-товарищи». Чем-нибудь угодишь, — воркочет Арсен, оглядывая придирчиво старикашку.
А тот подхватывает радостно:
— Вот именно, вот именно так, угадал: здоровкаюсь на всяк случай.
Федька. Не перед всяким же.
— Вот именно, что перед всяким. Поклонишься — не переломишься. Оттого и жив, цел. Не гнись — не носил бы уж головы.
Арсен. Видать, жук.
Старикашка (радостно). Жук, верно, жук! И зовут Кузькой.
Арсен. До седых волос дожил — и все Кузька. (Укоризненно мотает головой.)
Кузька. Да, да. Как зачали во младенчестве кузькать, так и осталось на всю жизнь. Давно уж я и многолет и многодед, а все едино кузькают.
Антон. Фамилия есть?
Кузька. Как не быть. Пудов. И прозвище есть — Баскобай.
Антон. Что это значит?
Кузька. Вроде краснобая. Охоч я, легок на язык, баско говорю — вот и прилепили Баскобая.
Антон. Ты откуда?
Кузька. Да вот из этой самой деревни.
Антон. Что делаешь там?
Кузька. Как все протчие, живу, себя, детей, внучат спасаю. Я к вашей милости, господа-товарищи. Покажите мне вашего самого набольшего!