Антон. Зачем?
Кузька. Может, у него какая нужда есть.
Антон. Может, и есть. Тебе-то что до его нужды?
Кузька. Я готов услужить.
Антон. Это зачем тебе?
Кузька. Говорят, скоро везде ваш верх будет.
Мы все. Да, скоро. Наверняка. Готовь хлеб-соль.
Кузька. И я про то же. Готов услужить.
Федька. Слыхал про Арсена Коваленкова?
Кузька. Как не слыхать: про него вся округа гудит.
Федька. Вот иди к нему на пару. Будет самая хорошая услуга.
Кузька. Нет, не могу. Арсен идет напролом, ему можно: одинокий.
Арсен (горячо). И совсем не одинокий. Четверо детей.
Кузька. Дети и у меня есть. Но забота не о них: они большие, сами распорядятся своей жизнью. Я за внучаток болею, их хочу сохранить. Мне нельзя жить с шумом, с громом, напрямик, как Арсен. Мне надо маленьким ручейком, в обход, в оббег.
Мы оставили Кузьку с Арсеном: пусть побалакают два деда, — а сами отошли в сторонку посовещаться. Кузьку, конечно, надо проверить. Надежен ли? Надо прощупать, какие он может сделать нам услуги. Решили задержать Кузьку, воспользоваться им для разведки.
Командует нашей группой Антон Крошка, он же ведет всю политику с Кузькой и говорит:
— Мы согласны погоститься у тебя.
— Милости прошу! Только уж не обессудьте, угощенье будет сиротское. И впрямь сиротами живем. Война так подобрала полноспособный народ — не то что мужика, а бабу в соку, девку-невесту редко увидишь. Кто с красными ушел, кто в леса скрываться, кого в неметчину угнали. Здесь осталась старотá, малотá, босотá да голотá. Так обтрепались, так подносились, что раньше нищему подавать стыдно было, теперь сами по праздникам в люди надеваем. — Дед Кузя тряхнул своей одевкой. — Эта лохмотá — мое выходное облаченье, дома-то носим рвань куда хлеще этой. Так что не взыщите!
— Не взыщем, — успокоил его Антон. — И ты с нас не взыщи.
— За что же мне-то с вас взыскивать?
— Говорится: в чужой монастырь не ходят со своим уставом. А мы во всяк монастырь ходим только со своим уставом. И к тебе пойдем со своим.
— Как вам угодно. Только не обижайте нас. И без того так обижены! Эх! — Кузька смахнул слезу.
— Не обидишь нас — не обидим и мы. Не обижать идем. — И Антон резко повернул разговор. — Немцы в деревне есть?
— Когда уходил, не было.
— А бывают? И у тебя в доме?
— Всяко бывает. Деревня-то хоть и в стороне от большой дороги, а недалечко. Едут, идут возле нас и, случается, заскакивают водицы испить, молоком, яйцами разжиться.
— Веди. На немцев наведешь… — Арсен сделал перемежку.
Дед Кузя (не стану, неловко кузькать старика) торопливо всунулся в нее:
— Господи, разрази меня громом, ежли допущу это!
— Не проси господа. Заслужишь — без него разразим, — проворчал Антон. — Ну, двинулись!
Шли, а лучше сказать — продвигались по-десантски: где пόлзом, где скόльзом, где согнувшись в три погибели. Дед Кузя удивленно всхлопывал ладошками, вскрикивал: «Ну и жизнь! По ровну месту на брюхе!» — и все норовил подняться, выпрямиться в полный рост. Антон, ползший с ним рядом, осаживал его рукой за шиворот и шипел:
— Захлопни рот… молотилка…
Подползли к деревне.
— Теперь надо узнать, есть ли в деревне противник, — сказал Антон.
— Надо бы, надо. Быват он у нас, быват часто, — затараторил беспокойно Кузя, начавший, похоже, раскаиваться, что завел компанию с нами.
— Я могу, — вызвался Федька.
Но Антон будто не заметил этого и сказал:
— Пойдут Кузя и Арсен.
— И опять же по-вашему, пόлозом? — спросил Кузя.
Арсен. А увидят гитлеры: старики ползают на карачках — что скажут?
Кузя. И не станут разговаривать, просто-напросто схватят.
Арсен. Веди, чтобы не схватили.
Старики ушли. Мы спрятались на запущенной, заросшей вишенником усадьбе, спрятались так, чтобы видеть далеко кругом и оставаться незамеченными. В деревне, в садах, огородах было пусто, тихо. Невольно думалось: зря, ни для кого сияет здесь солнце. Побольше бы его к нам в лес. Короткие ноябрьские дни сильно сокращались еще лесом и оврагами, где прятались мы.
Федька наблюдал за одной половиной деревни, я — за другой, Антон иногда пробегал взглядом по всей, а больше занимался каким-то маленьким существом, которое копошилось перед ним, попав в какую-то беду. Антон подсовывал ему травинку и уговаривал:
— А ну, взбирайся на нее, взбирайся! Седлай ее.
Существо не хотело или не могло оседлать травинку, тогда Антон решил вызволить его своей рукой. Но толстые, заскорузлые пальцы не могли ухватить попавшего в беду, были слишком велики.
— Вот оказия, — сокрушался Антон, — велика Федора, но дура.
— Ты про кого? — спросил Федька.
— Про себя. Медведей убивал, немцев убивал, танки подрывал, а вот такой малости не могу.
— Чего?
— Муравья спасти. Попал, бедняга, во что то липкое и не может выбраться.
— Сказал бы сразу мне. Я его одним мигом. Показывай! — Федька подполз к Антону, плюнул себе на палец, сунул им в землю, а затем поднял его. Муравей прилип к пальцу вместе с «болотом», в котором увяз.
— Получай. — Федька протянул Антону палец с муравьем.
— Мне он ни к чему, пусть живет.
Муравья отпустили на сухое. Он быстро-быстро побежал в муравейник.
— Интересно, как он: понимает, что приключилось с ним, или ни бум-бум? — подумал вслух Федька.
— Определенно понимает: побежал-то не куда-нибудь, а к дому, — отозвался Антон. — Все понимают. Птицы тоже, как пойдет артиллерийская стрельба, все с деревьев на землю. И лежат, пока не утихнет артиллерия.
В доме у Кузьки немцев не было. Но в деревне были, постоянно заезжали и забегали пешаком с большой дороги.
У нас с хлебом плохо, даже хуже, чем с мясом. Отобьешь, пригонишь одну только животину — и уже сто — полтораста килограммов мяса. И придет оно на своих ногах, не надо таскать. Трех-четырех животин довольно, чтобы накормить всю нашу бригаду. Конечно, один раз. А где возьмешь столько хлеба? Пекарен, столовых нет поблизости, всяк печет для себя по два-три каравашка. Есть он только у немцев в крупных воинских подразделениях, но добывать его надо большой кровью. Десантники добывали хлеб всяко: громили вражеские склады, облагали хлебным налогом старост, полицаев, кое-что получали от советских подпольщиков из местного населения. А хлеба все-таки сильно не хватает.
Антон. А как у вас с хлебом?
Кузя. И сколько надо?
Антон. Много, каждый день воз.
Кузя. Это надо собирать по всей деревне.
Антон. Вот и возьмись, если хочешь услужить нам.
Кузя. Не выйдет. Я не полицай, не староста. Меня схватят в первый же день.
Антон. А староста и полицаи есть у вас?
Кузя. Без этих не живет ни одна деревня.
Антон. Тогда мы будем с хлебом.
Осторожно, задами, прошли на Кузькин двор. Федьку Антон поставил у передних ворот, наблюдать за улицей, Арсена — у задних, наблюдать за огородами и садами. Меня взял с собой в хату.
Хата бревенчатая, с обширной русской печью и полатями. Когда вошли, в ней была одна старушка. Но по скрипу, шороху, дыханию чувствовалось, что во всех углах затаились люди.
— Мать, пойдем-ка соберем кое-чего, — сказал старушке Кузя.
И оба вышли. Антон за ними. Я прислушиваюсь, приглядываюсь. Вот из-за печки выглянула детская белесая головенка. Ее тотчас схватила за волосы женская рука и дернула обратно за печку. Возня, всхлип. Вот другая детская головенка спустилась с полатей и серьезно, внимательно разглядывает меня. Эту дернуть обратно, знать, некому. Вот высунулась еще голова и еще — всего четыре или пять. А из-за печки пугливо то выглянут, то отпрянут две женщины. Я молчу. Мне не сказано, как держаться, а в таком случае самое лучшее, как на часах, неподвижно и молча. Женщины и ребятишки смелеют, выглядывают сильней. Слышу шепот: «Ма-ам, кто это?»