Тогда я говорю:
— Красноармеец. Здравствуйте, мамаши!.. Здравствуйте, ребята!
Антон и Кузя, вернувшись, застают в хате бойкий разговор. Меня плотно окружили, ощупывают, расспрашивают. Не успеваю отвечать.
— Корзинкин, пошли дальше! — говорит Антон, но тотчас отменяет это. — Нет, не могу, — и садится на лавку. Затем продолжает: — Люди добрые, разрешите посидеть минутку! Пять лет не бывал я дома, а там без меня растут двое таких. — Он пристально оглядел ребятишек и показал на двоих: — Теперь, пожалуй, и мои такими же стали. Погляжу хоть на чужих, если нельзя на своих.
Поманил ребятишек к себе, крепко обнял их и подержал так, затем, прощаясь, обнял всех других и вышел со словами:
— Спасибо, добрые люди! Словно бы побывал дома.
Нам собрали два мешка всякой снеди. Я спросил Антона, разжился ли он солененьким.
— Это в первую очередь.
Антон поманил деда Кузю проводить нас, а когда вышли из дома, попросил проводить его до старосты и полицаев. Мы с Федькой и Арсеном остались в садах распределять снедь по нашим вещмешкам. Вскоре Антон и Кузя вернулись.
— Мне теперь можно до дому? — спросил Кузя.
— Нет, нет, рано еще, рано, — запретил Антон.
— Как — рано? Солнышко закатается. Весь день с вами хоровожусь, — уже явно недовольный, заворчал Кузя. — У меня свои дела есть. Видели мою ораву? Сынов и зятьев на войну замели, а дочери, снохи, внуки — все ко мне, на мой харч.
— Не просись, не могу отпустить, служба не позволяет, — сказал Антон миролюбиво, но твердо и заставил Кузю проводить нас до той лощины, где мы встретились с ним впервые.
Там мы поблагодарили его и отпустили.
Мы снова заявились к Кузе в первую же ночь, настойчивым стуком в окошко вызвали его из хаты во двор. Он вышел и спросил сдавленным шепотом:
— А теперь зачем?
— Нам треба к старосте.
— Вчерась я показывал старостину хату.
— Ты вымани старосту к нам!
Мы знали, что старосты, напуганные партизанами и десантниками, по ночам не выходят из дома на незнакомые голоса и стуки.
У Антона было все обдумано и предусмотрено, Кузя вернулся в хату, захватил там бидончик с чем-то, и пошли. Мы оцепили хату старосты. Кузя постучал в окошко. Из хаты спросили:
— Кто?
— Сосед Кузька.
— Чего тебе, нечистая сила, надо? Приходи завтра днем!
— Завтрева не с чем будет. — Кузя звякнул крышкой бидона. — Слышишь, как в рот просится? До завтрева не удержать ее.
Мы догадались, что Кузя принес самогонку.
Погодя недолго приоткрылись ворота, и Кузя скользнул во двор. Потом наступило долгое ожиданье. Но вот скрип двери, шаги, хмельные голоса, ворота снова приоткрылись, на улицу вышли двое. Антон свистнул, и мы окружили их.
Антон скомандовал старосте:
— Шагай вперед!
Мы вывели старосту из деревни и остановились у какой-то пустой хозяйственной построюшки.
— Узнаешь нас? — спросил старосту Антон.
— Партизаны.
— Нет, поднимай выше!
Староста выпустил долгий, удивленный, но негромкий свист и так помотал головой, что без слов было ясно: ну, пришел мой конец.
— Дай хоть закурить, — еле выговорил он, заикаясь.
— Не стόишь, — отрезал Антон. — Ничего не стόишь, окромя веревки.
— Там бог рассудит, кто чего стоит.
— На бога надейся, а сам не плошай! Жить хочешь? — спросил Антон.
— Чего мытаришь? Задумал — стреляй! — хрипнул староста.
— Мытарить, вожжаться не собираюсь. Отвечай толком — служить нам будешь?
— Как, сынок? И ты говори толком.
— Служить, как велим.
— Буду.
— Тогда сей же час принеси сюда тридцать буханок хлеба!
— Где-ка взять их?
— Не мое дело. Фрицам находил?.. Ну, шагом арш!
Староста пошел, спотыкаясь и оглядываясь.
Мы укрылись поодаль от построюшки, в небольшой балочке. Часа через полтора староста пришел с хлебом, приходил четыре раза, принес ровно тридцать буханок, уложенных в четыре мешка. Каждому из нас по мешку.
— Вот что значит толковый человек, — похвалил его Антон и предупредил: — Запомни сразу, я повторять не люблю: каждую ночь по тридцать буханок.
Несколько ночей так и шло, мы начали подумывать, как бы устроить так, чтобы караваи сами собой катились к нам в лес: ведь ходить за ними далеко, поручить доставку старосте, пускать его в нашу бригаду опасно. И не успели придумать: однажды пришли, а хлеба в условленном месте нет, старосты тоже нет, в деревне подозрительный гвалт, крики, плач. Времени полуночь, надо бы спать, а в хатах зажигаются огни.
Ползем на шум. В конце деревни, рырыкая гусеницами и завывая мотором, становится фашистский танк. Возле него группа автоматчиков, соскочивших с брони, рядом еще автоматчики на мотоциклах и четыре пеших факельщика. Факелы длинные, как помело. Они уже готовы к действию — пук чего-то горючего на конце ручки полыхает изгибистым, рвущимся вверх языком желтого пламени.
Немцы громко галдят, размахивают руками; похоже, что не могут сговориться, как поступить с деревней — сжечь или расстрелять.
Сговорились, затихли. Факельщики кинулись по деревне поджигать соломенные крыши изб, хлевушек, клади необмолоченного хлеба и стожки сена возле дворов.
— Огонь по факельщикам! — скомандовал Антон Крошка.
Мы открыли пальбу. Но попасть в перебегающих среди построек факельщиков было трудно. Деревянная и соломенная деревня загоралась быстро, от первого же прикосновения факельного языка.
Мы палили в факельщиков, немецкие автоматчики палили в нас. Все перебегали, падали, вскакивали, прятались, снова бежали. Разбуженный не вовремя, полусонный, перепуганный народ метался во дворах, по улице: выносили добро, выгоняли скотину, пытались заливать пожар. Крики, стоны, плач, брань. Людское горе, как и пламя, разливалось шире, по всей деревне.
Наконец мы уложили факельщиков. Антон Крошка скомандовал:
— Огонь по танку!
Но чтобы достать танк, надо подобраться к нему. Нам в этом деле сильно помог пожар. Ночью всякий огонь как бы собирает, сгущает окружающую его темноту. Прячась в этой сгущенной темноте, мы подползли совсем близко к танку. Еще немного — и можно достать гранатой. Я и Федька уже взялись за гранаты, уже начали подниматься для последнего прыжка, но тут Антон обоих нас прихлопнул к земле. И только прихлопнул — как стеганут от танка автоматчики! Не гулять бы нам, не пинать ветер, если бы у нашего дружка Крошки были не такие быстрые и могучие лапы. Вечная благодарность мамаше, родившей его!
— Лежать. Не сметь вперед. Бить из автомата лежа, — шепнул нам Антон и уполз поглубже в темноту.
Прошло немало времени, перестрелка без жертв стала казаться нам несерьезной, ненужной. И вдруг ахнуло страшное, грозное, танк по-своему, по-стальному, взвыл всей громадой и загорелся. Это Антон шарахнул его связкой гранат. Тут нам открылся смысл нашей пальбы: она отвлекла все внимание немецких автоматчиков в нашу сторону, и Антон незаметно подобрался к танку. Вслед за Антоном, пока фрицы были в растерянности от взрыва, дед Арсен, Федька и я закидали гранатами мотоциклы. Потом все сползлись в одно место.
Деревня горит. Возле подбитого танка опять галдят немцы. Всех не удалось прикончить: много было. Но галдеж другой, с бранью, проклятиями. Слышно, что с большака к деревне идут тяжелые машины — подкрепление фрицам. А у нас ни единой гранаточки и в автоматах последние патроны. Решаем не заниматься лишним риском, а отступать к дому. Так, домом, называем наш десантский лес.
Через сутки мы снова в этой деревне. С нами доктор и два санитара. У нас задание связаться с местным населением и помочь ему. Вместо аккуратного порядка милых, ухоженных домиков мы увидели черный, безобразный труп сожженной деревни.
Встретили нашего приятеля деда Кузю, который пробирался на пожарище поискать что-либо дельное, уцелевшее. Он рассказал, что немцы накрыли старосту, когда он собирал хлеб для десантников. Его сильно мучили, добивались, кому отдавал хлеб, но он не сказал, и тогда расстреляли на глазах у народа. А деревню решили сжечь. Как только схватили старосту, народ побежал в леса, в овраги, где еще в первом году войны были сделаны тайные землянки, припрятано кое-какое добро.