Всю немочь — ребятишек, стариков, мелкий скот, птицу — успели переселить до пожара. Но беда все ж таки большая: сгорели избы, необмолоченный хлеб, корма для скотины. Сказывают, что есть обожженные люди. Мы спросили, нужно ли помочь.
— Воюйте как следует, и довольно с вас! — сказал Кузя.
— С нами доктор.
— Его милости просим.
Доктор с санитарами ушел к погорельцам, а мы, бойцы, повернули к нашему лесу.
У меня застряло в ушах Кузино: «Воюйте как следует». Вспомнилось другое: «Поторапливайтесь воевать, побеждать!» Это сказала фабричная молодка из Подмосковья, которую мы подвезли, когда ехали на фронт. Да, надо скорей побеждать! Это — вопль, крик народной души.
Затянувшаяся война… В моем воображении поплыли картины затянувшейся войны: еще новые разрушенные города, сожженные деревни, убитые и казненные люди.
— Ты, студент, чего повесил голову? — сказал мне Антон. Он часто обращается ко мне так, по-отцовски ободряюще, ласково.
Зря произвел меня в студенты. В вузе я не бывал ни одного дня. Даже заявленье не подавал, от таких не брали.
— А по-моему, самый настоящий студент, — настаивал Антон.
— Несостоявшийся, будущий — это куда ни шло, можно, — согласился я.
— Эх, недогада парень! Ты самый форменный студент третьего года войны. И я такой же. Война стоит любого вуза. Вот окончим университет войны и сюда знак повесим. — Антон обвел пальцем кружок на моей груди. — Вот тут. Знай наших.
— Думаешь, будет такой знак?
— Обязательно. Если уж за боевые заслуги есть медаль, то за победу всенепременно будет. Боевые заслуги — это же меньше, гораздо меньше победы.
Тут я напомнил, что рассказывал нам Кузя про старосту. До войны был колхозным бригадиром, и неплохим, народ уважал его. От войны освободился честно, по какой-то грудной болезни. Пришли немцы и почему-то его решили назначить старостой, хотя он не напрашивался. Народ был доволен, ждал добра. Но фашисты назначали старост не для добра, а для поборов, и этот староста начал делать зло, хотел или не хотел. Былое уважение к нему сменилось ненавистью, ему приклеили изменника, предателя. Но, схваченный гестапо, он не сказал про нас и под пытками не предал нас. А ведь мог так подстроить, что схватили бы живьем.
— Кто же он? Какое званье, какой знак присвоят ему?
— Скорей всего, останется в предателях, — решил Федька.
— Почему?
— Он неискренне, а со страху помогал нам и не предал тоже со страху. Предай нас — наши товарищи наверняка кокнут его.
— А не думаешь, что и фашистам он служил тоже неискренне, под страхом?
— Скорей всего, — согласился Федька. — Кто они ему, чтобы служить искренне?
— Тогда почему же он нашей мести, нашей казни не захотел, а фашистскую принял? Что она, слаще нашей?
— Кто его знает, что думал. — Федька отмахнулся от меня: — Затеял разговорчик! Все философишь.
— Мне кажется, что он про память думал, которая останется после него, — продолжал я, мне хотелось втянуть в разговор Антона. — Он ради нашей хорошей памяти принял смерть от фашистов. Мы для него были не все равно, а что-то. Ты, Антон, как думаешь?
— Не разобраться нам в этом деле, потом, после войны, разберутся. А старосту надо запомнить, записать, как звали, где жил.
На этом все помирились. Я задумался о себе, о своих товарищах. Кто из нас пройдет весь университет войны? Что еще подкинет она?
33
В ближайшем к нам селе стоит запасная прифронтовая бригада противника, готовящая резервы на фронт. Мы постоянно беспокоим ее: перехватываем обозы, уничтожаем дозоры. Но вот штаб армии ставит нам задачу нанести вражеской бригаде сокрушительный удар. Численностью и особенно вооружением эта бригада сильно превосходит нас. От одной арифметики может охватить холод.
Но для нас арифметика не обязательна. У нас против нее есть резервы: ночь, внезапность нападения, привычка и уменье вести бой в темноте.
Противник занимает оборону фронтом к нашему лесу, сюда обращено все его внимание: до сих пор все наши налеты были отсюда. Вот на этом наше командование и строит план разгрома. Две ночи подряд мы не даем противнику покоя, то и дело появляются наши группы и открывают огонь. Все они действуют со стороны леса. Задача их, можно сказать, воспитательная: какой будет урон противнику — не так важно, важнее всего укрепить у него убеждение, что опасность грозит ему только со стороны леса.
На третью ночь со стороны леса мы оставляем лишь несколько пулеметов, а всеми главными силами заходим противнику в тыл. Не рассказать, не описать, как мы крадемся. Нужно ведь незаметно, неслышно проскользнуть почти тысяче людей и пронести уйму всякого груза: автоматы, пулеметы, гранаты… всей тысячей неслышно, невидно, значит, каждому из нас в тысячу раз незаметней и тише.
К полуночи мы в тылу у противника, на исходных боевых позициях. Атаку начинать через три часа. Это время мы проводим в состоянии до предела сжатой жизни.
Наконец три часа. Еще несколько секунд — и мы слышим от леса треск наших пулеметов, сигнал начинать атаку. Мы кидаемся в траншеи, в дома, к машинам. Кричим: «Ура! За Родину!» Просто орем: «А!.. О!..» Мы так долго сдерживали себя, что крик уже не может ждать, когда мы придадим ему смысл. Да это и не нужно: теперь для нас всякий крик полон смысла, он значит, что принудительная немота и оцепенение кончились, мы на воле и можем действовать. И мы действуем со всей яростью натосковавшихся сил.
Антон Крошка и Федька работают гранатами, я — автоматом. Они бегут впереди и бросают гранаты в дома, в сараи, в подвалы. В селе давно нет мирного населения, немцы выгнали его в овраги, а все строения приспособили под оборону. Дома, сараи вспыхивают.
Дальше начинается моя работа. Из домов, из сараев немцы кидаются на улицу, в огороды, и я перехватываю их автоматом. Антон с Федькой забросали слишком большой участок, и, чтобы подчистить за ними, у меня нет времени ни прицелиться, ни выбрать укрытие. Я бегаю в полный рост и с маху посылаю свои очереди. Мне кажется, я совсем не целюсь, а немцы все-таки падают. Я живу и действую на той высшей скорости, когда мысль мгновенно переходит в дело, а дело так же мгновенно рождает новую мысль, эта смена так быстра, что мое внимание не улавливает ее, и я не могу объяснить, почему делаю именно так. Но все мои поступки безошибочны. Меня ведет боевое вдохновение.
Село из конца в конец охвачено пламенем. Воздух накалился и жарко лижет наши лица, горьковатый дым щекочет в носу, в горле. Стрельба перекидывается из улиц в огороды, в поле. На первый взгляд, она возникает неожиданно, капризно, как будто ненужно, а потом оказывается, что нужно, именно там, где особенно нужно. То же самое боевое вдохновение, которое точней самого скрупулезного расчета, ведет и всех моих товарищей. И ведет, и хранит.
К рассвету село в наших руках. Немецкой бригады больше нет, она разбежалась, полегла. Мы собираемся кучками и с недоумением глядим друг на друга, на поле боя. Неужели все это сделали мы? Село из конца в конец — один сплошной пожар. Взорваны, разворочены десятки блиндажей, автомашин, пулеметных гнезд. Начинаем припоминать, кто что сделал, и не можем вспомнить. Только относительно небольшой части можем сказать точно, кто сделал это, а большая часть уничтожена будто невидимой и неведомой рукой. Мы в огне боевого вдохновения не заметили, не упомнили, как взрывали блиндажи, машины, расстреливали врагов.
Сигналят отход. Оставаться в занятом селе мы не собираемся, наша задача была уничтожить живую силу и технику противника, а земли нам пока что нужен только один хороший лес. Он у нас имеется.
Надо поскорей в эту крепость, пока враг не двинул на нас свежие силы.
Все трофеи нам не унести, и берем только легкое оружие, обмундирование, продовольствие; все остальное поджигаем.