— Эту войну надо сделать последней, — добавляет Антон. — Убить всякую войну.
— Как? Чем? Убить войну — это забавно. Ну-ка, выскажись, Антон! — пристает Федька. — Ты давно мямлишь про это. Давай выкладывай ясно, твердо, по-солдатски!
— Предлагают разные способы: устроить мировую революцию, заключить договор о всеобщей дружбе, вооружиться так сильно, так неприступно, чтобы никто уж не посмел тронуть нас. Антон Крошка выдумал новую идею — убить войну технически, особым антивоенным оружием.
— Каким? — добивается от него Федька.
— Говорю, надо придумать.
— Кто будет думать?
— Кто захочет, никому не заказано.
— А ты, изобретатель, придумал что-нибудь? Заладил, как индюк, одно: технически, технически… Не жмись, выкладывай свою технику!
— Будет что-то, скорей всего, лучевое, — мечтает Антон. — Как радио. Пальнут, а снаряд упрется в радиостену и разорвется тут же, дома.
— Это мы слыхали от тебя. Ты саму технику растолкуй, почему не полетит, почему разорвется дома. Технику выдавай, технику! — горячится Федька.
— Пока нечего выдавать, не придумал еще. Это, браток, не то что стрелять из готового, нажал гашетку — и пошло само. Привык в детдоме жить на всем готовом, и здесь подай ему готовое, — ворчит Антон. — Здесь придется кому-то поломать голову, моей не хватит. Думай и ты!
— По-моему, по-моему… — Федька выдернул из ножен свою финку и сильно махнул, будто наносил удар. — Вот перехватать таким манером глотки главным зачинщикам войны — Гитлеру, Муссолини и всем другим, если появятся, — и больше никакой техники не надо.
— Больно просто хочешь. Не выйдет, — пробасил Антон. — Тут не обойдешься готовеньким, финкой да шпалером, придется выдумывать что-то новое, посерьезней финки.
— Антон, не укоряй меня готовеньким, не укоряй детдомом, — Федька вдруг потемнел, задрожал, — не то я, не то… Не ломай нашу дружбу! — И резко спрятал финку.
— Ладно. И ты не мотай мне душу: что да почему? Больше — ша, наговорились про это! — Антон поднимает одну из бутылок, которые лежат в углу. — Сейчас будем стеклить окно. Глядите!
И ставит в пролет окна бутылки, плотно одну к другой.
Около землянки собираются любопытные.
— Ах ты дьявол! Вот для чего выманил у меня бутылку. Давай назад! — говорит один из них, посыльный при штабе бригады.
— Пойди нырни в болото! — ухмыляется Крошка.
— В какое? Зачем?
— А в какое свою бутылку хотел бросить.
— Не бросил ведь.
— А ведь замахнулся?
— Ну, замахнулся…
— Там и бери!
И посыльный, как говорят, уходит с одним разговором.
Землянка готова, она, бесспорно, самая хорошая в лагере. И больше всего в ней радует нас, а у других вызывает зависть свет. Это не просто белый, незаметный свет, он зеленоватый и волнистый, как морская вода, он делает наше подземное жилье похожим на кусочек подводного царства. Правда, я не знаю, каково это царство в действительности, под настоящей водой, я видел его только на сцене в опере «Садко». А Федька говорит, что «подводное царство», «морская вода» — моя выдумка, если уж что и напоминает наша землянка, то московскую пивнушку «Низок» — одинаково под землей, одинаково прохладно, одинаково бутылочно-табачный свет и воздух.
Землянка имеет огромный успех, все мечтают о такой. Редко выпадает часок, когда у нас нет гостей: приходят покурить, вспомнить, как живали, помечтать, как будем жить после войны.
Опять приходит посыльный из штаба.
— А, приятель, поглядеть сквозь свою бутылку? — встречает его Крошка. — Гляди, гляди! Да не ленись, гляди часков пять — и как пол-литра выпил, все позеленеет, можешь запевать «Шумел камыш».
— Не зуди! — Посыльный хмурится. — Дозудишь… Отберу бутылку.
— И не думай касаться: все заминированы.
— Ну и обнимайся со своими бутылками. — Посыльный отмахивается от Антона и говорит: — К нам летит «утенок». Дежурный приказал поставить летчика в вашу землянку. Приготовьте место!
— Ура нашей землянке! — кричим все, кроме посыльного.
У нас будет летчик, летчик оттуда… Мы немедля сооружаем для него постель: отдыхай, друг! Накрываем стол: кушай, друг!
Посыльный ворчит:
— Выезжаете на чужих бутылках.
— И на своем уме, — добавляет Крошка.
Слышим голос самолета. Бежим к поляне, обращенной в посадочную площадку. Все бегут туда. У всех на лицах счастье. Над лесом, чуть не задевая вершинки, плывет самолет. Нырнул — и уже среди нас. Обнимать-целовать летчика нам не разрешают: затискаем, — и мы готовы обнимать и целовать самолет.
После разговора с комбригом летчик приходит в нашу землянку отдыхать. Он — комбат Сорокин сказал бы — малыш, разве чуть постарше нас, но уже кавалер трех орденов. Мы смотрим на него как на невиданную диковину. Охота обнять, расцеловать, взять за руку, заговорить — все сразу, и не знаешь, с чего начать. Он смотрит на нас выжидательно и несколько удивленно: чего это ребята мнутся? Федька первый овладевает собой и говорит летчику:
— Разрешите обнять вас! — и крепко обнимает. А потом обнимаем и я, и дед, и Крошка.
— Вы не очень устали? — опять говорит Федька. — Спросить вас можно?
Наперебой спрашиваем о положении на фронтах, о погоде на той стороне Днепра, забывая о том, что до той стороны подать рукой, что одно и то же облако видно и отсюда и оттуда; спрашиваем об урожае и тут же — за что летчик получил ордена.
Мы нетерпеливы и жадно-любопытны, как дети. Нам интересно все и все одинаково дорого. Всякая мелочь вроде погоды — для нас не мелочь, а наша Родина.
Летчику пора улетать. Он не успел рассказать и тысячной доли того, что нам хотелось узнать. Но мы все равно счастливы. Мы стали другими — бодрей, сильней, уверенней. Это прет из нас во всем: в голосе, в шаге, в блеске наших глаз.
Летчик улетел, но Родина — ее дыхание, ласка, мужество и вера — осталась с нами.
Через сутки, ночью, к нам прилетают снова уже два самолета.
Самолеты продолжают навещать нас, сбросили мощную рацию, сбрасывают оружие, медикаменты, газеты. Об остальном — продовольствие, обмундирование, инвентарь — мы и не заикаемся. В первую очередь и еще сто раз нам нужно оружие и боеприпасы. Бывали времена, когда наше командование отдавало приказ стрелять даже из автоматов только одиночными, прицельными выстрелами. Это очень скверно действует на бойцов: автоматы созданы специально для того, чтобы посылать ливни пуль, и если уж из них можно только «в час по капле», то, значит, дело швах. Наше счастье, что противник не знал об этом.
Допустить повторение таких времен — наверняка быть битыми, и мы просим больше оружия, только оружия.
Все остальное добываем сами налетами на немецкие склады и обозы. Иногда бывает по-другому.
Недавно возвращаемся из разведки. Утро, уже довольно светловато. В стороне видим изрядную артель женщин, стариков, подростков — это колхозники роют картошку. Насчет разведки нам от них ничего не надо, у нас все уже есть. Но Антон все-таки остановился.
— Надо померекать. — И намерекал: — Проползем до колхозников. Ради картошки и семь верст не околица.
Подползли.
— Здравия желаем! Привет от сибирских колхозников!
— Спасибо, если правду говоришь, — улыбаются, — передай им наш привет!
— Чью картошку роете? — Весь разговор ведет Антон, я только охраняю его.
— Свою.
— А почему в поле ссыпаете, почему не прямо домой?
— Немец сюда велел. Есть картошку он будет.
— Так-так, стало быть, она ваша, пока в земле сидит, а там, в груде, уже наша?
Колхозники озадачены:
— Кто ж такие вы?
— Бойцы Красной Армии.
— Красной? Это как же?
— Проще простого: разбежались и перепрыгнули через Днепр, с того берега на этот.
Колхозники понимающе кивают на небо. Антон ведет разговор дальше:
— А лошади у вас чьи?
— Наши. Колхозные.
— И тоже вроде картошки?
— Да, вроде. Кормим мы, а работают на немцев.
— Тогда и лошадей можно забрать?