– Ах, это философия… Нет, вы скажите, что вы чувствуете о себе, обо мне.
– Мне пятьдесят два года. Умру ли я сегодня от какого-нибудь рака, или завтра от миокордита, или послезавтра на войне, не важно. Но вы…
Он встал и повернулся спиной к Риму, взял меня за руку.
– Студент однажды вам сказал, что ветер, яблонка цветущая – вот ваши покровители. – Он слегка задохнулся, крепче сжал мне руку. – Дай Бог, чтобы светлое плетенье жизни вашей… – он вдруг остановился, крепче сжал мою ладонь, и в полумгле вечера почувствовала я, как он как будто бы впился в меня душой. Мне стало жутко. Вдруг он охнул, выпустил мою руку. Вынул носовой платочек, обмахнул лоб.
– Что вы? Что такое?
– Ветер, яблонка цветущая, – пробормотал он. – Нет, ничего, верьте и надейтесь, ну, на… благосклонных гениев… в тяжелые дни жизни.
Так я ничего и не добилась. Никогда я не видела его раньше в таком странном, нервном, чуть ли не пифическом облике. Почувствовал он что-нибудь? Пригрезилось ему? Никогда мне этого он не сказал.
Мы провели несколько дней в предвоенном ажиотаже. И, конечно, вышло, что все опоздали: я, Георгий Александрович, композитор, сами экскурсанты. Война гремела уж, путь сушей был отрезан. Но Георгий Александрович свез нас в Венецию и с великими усилиями устроил на пароход. Накануне отъезда, сидя в кафе «Квадри», в шумной, нервной толпе – иностранцев было теперь мало, – он рассказал мне, что действительно с Куховым вышла история. В Неаполе он получал взятки с ресторана, где кормились экскурсии. Я слушала рассеянно. Хлопанье двери, резкий свет, темнота ночи, пестрота и напряженность возбуждали меня.
– Знаете, что он сделал? Очень странно. Стал передо мною на колени, умолял простить.
Георгий Александрович полузакрыл глаза. Отвращенье беглою струей прошло в лице.
– А когда понял, что простить я не могу, то вдруг стал груб, почти что дерзок. «Ну, теперь война, ищите с меня, там посмотрим, чья возьмет».
– Что ж тут поделать. Он плебей, вы барин. Он давно возненавидел вас, как и меня.
Георгий Александрович опустил голову.
Я недолго просидела в «Квадри». Беспокойно проходила по ночной Пьяцетте, мимо Дожей riva Schiavoni[8]. Шум, оживление и блеск Венеции не вдохновляли меня. Нет, окончилась Италия, наш свет, наша пора, беспечно-бестревожный ветерок. Я торопилась на корабль, маячивший огнями в глубине лагуны.
Утром, нежно-орумяненный зарею, снялся он, и медленно сплылась с чертою горизонта низкого Венеция. Лишь Кампанилла дольше воздымалась – стрелкою острою, да туманел купол Марка. Прощай, Италия! Я не грустила. Но была нервна, возбуждена, как и вчера. Я не жалела ни о чем, ходила взад и вперед по палубе, утренний ветер завивал мой шарфик. Зеленоватая волна разваливалась в легкую, кипяще-кружевную пену. Да, так надо, едем, нет возврата в милый Рим, и впереди Россия, неизвестно что, какая, но Россия. Как встречу я отца, Маркушу, сына? Я не знала, но была уверена, что встречу, пусть других, да ведь и я иная, все идет неудержимо, как клубится белой пеною неумолимый винт, не остановится, покуда не доставит нас в Одессу. «Начались великие события, – ну что ж, мы будем жить во времена событий».
В Одессе мы расстались. Георгий Александрович остался по делам, – конечно, экскурсантов – а я поехала к Москве и Галкину. Навстречу шла Россия – поезда с солдатами, гармоники, хохот и плач на вокзалах, погоны, лошади, орудия, лафеты, белые вагоны санитарные, хмурые облака, бездомный ветер. Август подвывал – и в полях сжатых, лесах порыжелых, черной в дожде пахоте крепкое было – и мрачное. «Да, это не Рим и не Фраскати, и не пастушонок Джильдо». Я одна сидела в купе синего вагона, – чистая, с духами, несессерами, и барыней глядела на тянувшиеся к смерти караваны. Нет, небезучастно. Я была иной, чем в Риме, но смотрела все-таки как бы с иной планеты.
– Прощай, барынька, ручки беленькие, – помирать едем, мать твою растак, – крикнули мне раз из воинского. Я не смутилась, ничего, народ, конечно, груб, но ведь война…
В Причалах, ближней станции от Галкина, – знакомая мне тройка поджидала. В корню серая кобыла, караковые на пристяжках, и знакомый Димитрий, в красном кушаке, все те же рыжие усы, шляпа извозчичья. Снял ее спокойно.
– С приездом, барыня.