Он улыбнулся.
– Если б вы командовали, и на карте – жизнь Маркела, или мальчика, вы, можете быть, и победили бы.
– Да. Если б я боролась, я бы победила.
Около двенадцати Маркел проснулся – кроткий, вялый после сна. Я уложила его набело, в постель. Он спал покорно до утра, и утром мне рассказывал, как первую ночь вовсе не заснул в училище.
– Ты понимаешь… зала наша, два ряда колонн, и койки. Рядом мальчик спит, лет девятнадцати. Ну, задремлю… проснусь сейчас же… Полутьма, лампочка у стола дежурного… Бог мой, да где же я? Что это, правда? Или все кошмар? И вот ты заперт, ничего ведь не поделаешь… что за тоска!
Со мной, с Андрюшей был теперь особенно он нежен. Никуда не выходил, все дома нравилось.
– Знаешь, – он мне к вечеру признался. – Даже плакал, первой ночью.
В этот вечер видела я его тоску предотходную. Идти! И не удержишь. Надо, надо!
И теперь каждую субботу он рождался для меня, субботний вечер был прелестен, в воскресенье начиналось умиранье, до восьми. В восемь он уходил, я его провожала, дверь знакомая на Знаменке захлопывалась, и я знала, через день он вновь мелькнет передо мной, в приемной, среди гула голосов, средь юнкеров и барышень и офицеров, тенью горестной, хоть улыбающейся, но полуотравленной.
Под Новый год мы собрались к Георгиевскому. Маркел надел свежую гимнастерку, новую шинель, я усадила его в санки, и по Москве зимней, синей в золоте огней, мы катили к Земляному валу. Давно я не бывала тут. В прихожей лунный блеск раскинулся по кудрям и бороде Юпитера Отриколийского – все так же ясен и покоен бог, под тою же зеленой лампой кабинет со страшной маскою Петра, все те же Терборхи, Вермееры по столам в папках.
– Как у вас… славно, тихо, чинно… – Маркел улыбнулся, жал руку Георгиевскому. – Зеленовато… с золотом… ужасно нравится.
Уселся в кабинете, на диване, и сперва курил, потом откинул голову и задремал. Мы улыбнулись, потихоньку вышли. Подъезжали гости. В столовой, под старинной люстрою венецианской, накрывали стол, хрусталь позванивал, букеты роз алели. К удивлению своему, я встретила тут Павла Петровича и – Женю Андреевскую. Старичок мой был во фраке, все такой же сухенький и точный. Женя бросилась на меня – тоже нарядная, с хризантемою, в газовом декольте-платье.
– Ну, рада, рада… Что с тобой такое? Нигде не видать, не выступаешь, все с Маркушей возишься, говорят? А я стала серьезная теперь…
Зеленоватые ее глаза блеснули, задрожали смехом. Я тоже улыбнулась.
– Где ж Оскар Оскарыч?
– Брось, дорогая. Я теперь пою в кругах великосветских. Совершенно другой стиль. – Она захохотала. – Павлу Петровичу не говори. Я чуть было не соорудила оперетку, спекулянт денег давал, два полячка довольно подозрительных, Оскарыч, я – теплая компания. Но – сорвалось, теперь стала совершенно честной девушкой, с Павлом Петровичем пою и выступаю на благотворительных концертах баронесс, одним словом, меня не выдавай…
Павел Петрович встретил строговато.
– Вы куда ж пропали? Ваше пение мне нужно, некоторые опусы у других просто не выходят, но вы почему-то все забросили… Вы занялись войной, вернее, своим мужем… Впрочем, вы и вообще слишком живы и порывисты. Вы в Риме иногда опаздывали на занятия.
Явился наконец Маркел, отоспавшийся, – произвел легкую сенсацию.
– Милая, – шепнула мне Андреевская, – он стал похож… прости меня… весь стриженый, на каторжника.
Маркел неловко поздоровался.
– У меня такое чувство… я бы в уголок куда.
– Вот тебе, в уголок! А еще воин!
Маркел покорно сел со мной за белоснежный стол, против его прибора розы млели в хрустале, и свет играл, струился в люстре с нежными подвесками. Блюм опоздал. Блестя глазами черносливными, он вкусно выпил водки, закусил икрой, обтер салфеткой ус с капелькой растаявшего снега.
– А, – кивнул Маркелу, – я вас не узнал сначала, извиняюсь. Ура, за армию и за победу до конца!
Он поднял рюмку, засмеялся так раскатисто и весело, как будто победить было ему нисколько не трудней, чем выпить эту водку.
– У меня самые свежие новости, да, мы были на волоске, едва не заключили мир… Сепаратный мир, а? Ха-ха? Как это вам понравится?
Он обвел всех взглядом ласково-победоносным.
– Сепаратный мир, когда Германия и до весны не продержится.
Георгий Александрович улыбнулся.
– А вы долго будете держаться?
– Да, но позвольте, вам известно, сколько теперь вырабатывают в день шрапнелей, на заводах?