Но она решила отказаться в пользу Любы от своего счастья. Она расхваливает молодому человеку душевные достоинства Любы, восторгается ее умом и добротою и берется устроить его брак с нею вопреки желанию злого опекуна.
В четвертом и последнем действии Люба, измученная придирками, угрозами и чуть ли не побоями опекуна и его жены, бежит к тетке, которая дает ей приют и защиту, а затем устраивает и ее свадьбу с человеком, которого беззаветно любит с давних пор.
Этим и заканчивается пьеса. Занавес опускается после блестящего монолога Бецкой о том, что она счастлива чужим счастьем и что благополучие ее Любы ей дороже своего собственного.
Под оглушительный гром аплодисментов и восторженные крики публики Бецкая выходит раскланиваться на сцену. Ганя и Анютка, забывшись, аплодируют до исступления, увлеченные одним общим порывом со всею публикой.
Словно во сне выходят девочки с балкона, протискиваются к вешалке, надевают свои ветхие пальтишки, обвязывают платками головы и проскальзывают на подъезд.
Мороз покрепчал к ночи. Усилился резкий ветер. Но они не чувствуют ни мороза, ни ветра.
В душах обеих точно сад благоухает, целый сад роскошных пестрых цветов. В нем жаркое светит солнце и поют птицы на разные мелодичные голоса.
Особенно звонко и мелодично голоса эти звучат в душе Гани.
Анютка, как менее впечатлительная, приходит в себя скорее подруги. Похлопывая зазябшими руками и приплясывая от стужи на панели, она изрекает многозначительно и веско, первая прерывая молчание:
— Н-да, это тебе не балаган, а почище будет. То-то! А наша-то, наша Ольга Леонидовна! Получше той волшебницы во сто крат! А, Ганька? Слышь, тебе говорю!
Но Ганя говорить не может. В душе Гани все еще благоухает чудный сад и поет незримый чудесный хор райских птичек. И когда она к двенадцати ночи попадает, наконец, на свое убогое ложе в коридоре, сладкие грезы сплетают над ее головкой свой пленительно-яркий венец.
В следующие дни Ганя бродит как во сне, ничего не понимая. Вечер, проведенный в театре, не выходит у нее из головы. Она переживает бесчисленное число раз каждую сцену, каждый момент пьесы, каждую фразу Бецкой.
И Ольга Леонидовна, несмотря на обычный вид свой, на далеко не фантастически театральную внешность, в которой предполагала ее сначала увидеть Ганя, произвела именно этой своей реальностью образа и простотою огромное впечатление на чуткую, восприимчивую душу Гани.
Сидя за большим рабочим столом в мастерской или быстрой походкой перебегая Невский по направлению Гостиного двора, куда ее посылали за прикладом, или же разбирая его на прилавке магазина, Ганя неотступно думает о спектакле вообще и о Бецкой в частности.
Одухотворенный образ артистки с ее нежным, вдохновенным лицом и в самую душу проникающим голосом стоит как живой перед нею.
А в мастерской идет предрождественская обычная спешка. Не разгибая спины шьют мастерицы и их помощницы, сметывают, подрубают, сшивают, накалывают кружева, ленты, фурнитуру.
Целые волны шелка, газа, шифона и тюля разбросаны на длинном столе. Снуют между ними девочки, помогая то одной, то другой швее снимать наметку, распарывать неудачно стаченные машиной швы, нашивать пуговицы или крючки с петлями. Роза Федоровна нынче, как некий злой гений, носится между работающими, покрикивая на нерадивых, шипя и придираясь каждую минуту то к той, то к другой из швей. Щедро мимоходом снабжая пинками и колотушками зазевавшуюся или неповоротливую девочку-ученицу, она проносится дальше, зоркими глазами впиваясь в работающих мастериц. Даже миловидная любимица старшей закройщицы Танюша, угождавшая ей в иное время своими доносами на ту или другую работницу, ходит все это время с заплаканными глазами и вспухшими веками, то и дело потирая плечо, на котором под белой коленкоровой пелеринкой красуются огромные синяки.
А о других девочках нечего уже и говорить. Попадало им нынче без разбора — и правым и виноватым — в эти сумасшедшие по спешке дни.
Еще в прошлом месяце толстая, вся увешанная драгоценностями купчиха Мыткина, настоящая «миллионщица», как о ней с подобострастным восторгом и завистью говорили в мастерской, приехала заказывать приданое своей пучеглазой, розовой и глуповато-наивной дочке, выходившей замуж за какого-то очень богатого финансиста. До рождественского поста оставалось немного времени, а свадьбу решено было сыграть в начале ноября. И мастерицы, и их помощницы, и сама мадам Пике — все они с ног сбились, стараясь закончить заказы к назначенному сроку.
Все легкие платья барышни Мыткиной были уже готовы с подвенечным включительно. Оставалось дошить только три каждодневные и визитное. Это визитное было скроено из какой-то заграничной материи, которую крестный невесты привез откуда-то издалека, чуть ли не из Индии, и которое являлось чудом дороговизны и красоты. Сама по себе материя представляла целое сокровище своею ценностью и почти не требовала никаких отделок. Но зато мадам Пике и Роза Федоровна больше чем со всем остальным гардеробом невесты, вместе взятым, носились с этим сокровищем-платьем.
— Вы мне его так сделайте, штобы как влитое сидело! — картавила «сама», наклоняясь над роскошным материалом и приводя этой фразой своею в трепет весь состав работниц и мастериц. У старшей мастерицы Нюши, молодой особы с вычурной прической в виде вороньего гнезда, уже рябило в глазах и мутилось в голове и от долгого сидения над работой, и от бессонных ночей, и от трепета за «индийское» платье, как его называли в мастерской.
Расходились теперь позднее, и девочки-ученицы уставали больше прежнего. От систематического недосыпания и недоедания более слабые чуть двигались и ходили, как сонные, едва понимая, что им говорят.
Устала, переутомилась и Ганя. Более хрупкая, нежели ее подруги, она поддалась бы еще сильнее усталости, нежели они, но восторженно-приподнятое настроение, вынесенное ею из спектакля, поддерживало девочку. Она жила образами пережитого впечатления, и тяжелый труд не казался ей прежним тяжелым непосильным трудом.
"Сегодня приедет моя голубонька! Ольга Леонидовна приедет к примерке нынче!" — с радостным сознанием предстоящего счастья мысленно говорила сама себе Ганя, снимая белую ровную наметку на каком-то нежном газовом платье, через неделю после вечера, проведенного в театре.
Все складывалось особенно благоприятно в сегодняшний день. Она, Ганя, нынче дежурная в передней; ее обязанности как дежурной впускать и выпускать клиенток-заказчиц мадам Пике. Стало быть, она впустит и душеньку Ольгу Леонидовну, как она мысленно называла Бецкую, снимет с нее шубу и теплые серые ботики и, снимая, услышит, может быть, от своего кумира несколько ласково обращенных к ней слов.
Сердце Гани прыгает от одного этого предположения. Она не видит и не слышит окружающих. Ей нет дела до того, что "страшная Розка" ушла куда-то и что в мастерской поднялся обычный в такие кратковременные отлучки старшей закройщицы веселый говор, споры, шутки и смех. Распрямились усталые спины, замученные в работе руки на минуту расправились, отбросив в сторону шитье, оживились молодые затуманенные усталостью глаза, и тихий, сдержанный, осторожный говорок наполнил мастерскую.
Больше всех тараторила рябая Саша, «помощница» мастериц. Она отвозила накануне половину заказа Мыткиной и восторженным голосом передавала теперь о виденных ею чудесах в квартире миллионерши.
— Как вошла я, это, девицы, так и рот разинула! Не квартира, а дворец царский! Истинно, как перед Богом, говорю — дворец! На полу-то ковры повсюду во всю комнату, а на стенах не то золото, не то бронза… А картин-то, картин, видимо-невидимо. А мебель, девицы, лазоревая, вот вам провалиться сейчас — лазоревая, как небо… И так и блестит, отливает серебром. А посреди зала люстра, как в соборе… И собачоночки такие махонькие-махонькие бегают, а при них собачья гувернантка.