К этому короткому слову мысль его возвращалась каждую минуту досуга; оттого часы, заполненные делами и разговорами, казались ему сном, а именно это упорно возвращающееся слово — единственной реальностью, о которой стоило беспокоиться.
Зачем он взвалил себе на плечи новое, такое огромное бремя труда? Зачем вообще он карабкается по этой нескончаемой лестнице, напрягая все силы, умственные и нервные? И к каким благам ведет эта лестница? К новым прибылям и все возрастающему богатству? Но он уже их не жаждет больше! Как это ни странно ему самому, действительно не жаждет. Да и зачем? Разве мало у него и так? Колоссально много. Он никогда не принадлежал к числу людей, кующих золотую колесницу для того, чтобы сесть в нее с Вакхом и вакханками. А гордость? Дарвид засмеялся. Это было хорошо в ту пору, когда он еще не видел вблизи великанов, незримо таящихся в разных углах мира. Теперь он уже их видел и знает, что могут они и что может он… Так зачем? Но как же? А его заслуги, те заслуги, которые люди так высоко ценят, что чуть не преклоняются перед ним? Но только перед ним ли преклоняются, или перед его золотой колесницей? А если б он упал с этой колесницы, попрежнему ли называли б его современным Сидом, титаном, сверхчеловеком? Странно, как ясно он сейчас видит сидящего в этом кресле Мариана, как отчетливо слышит его голос: «Какова была цель твоего труда, отец? Цель, цель? Это решает все. Что было твоей целью? Ведь не спасение человечества!» Он снова засмеялся. Чего тут долго раздумывать! Цель его заключалась в получении все новых прибылей, в накоплении все большего богатства, а так как теперь он их не жаждет, то зачем?
Какой, однако, гениальный юноша Мариан! Своими вопросами он так глубоко проник в его сознание, что и сейчас они продолжают вести все ту же инквизиторскую работу. Необычайно красивый и одаренный юноша! Королевич и почти мудрец. Но что же? Если… чего-то в нем недостает? И так недостает, как будто он вообще ничем не одарен. Чего же ему недостает?
Медленным движением, выказывавшим усталость, Дарвид повернулся лицом к письменному столу, на котором ярко горели свечи в высоких канделябрах. Что же они ему напоминают? Ах да, он вспомнил. Такой канделябр он как-то подал Каре, чтобы она посветила себе, когда пойдет дальше, уже одна. Как под его тяжестью пригнулась ее худенькая, полудетская рука и как красиво отражалось пламя свечи в ее темных глазах, устремленных на него с такой… С чем? С такой экзальтацией! Какое, однако, удивительное и великое было счастье, когда эта девочка жила и так любила его! Она одна! Потом, неся свечу в тяжелом канделябре прямо перед своим розовым лицом, она ушла в темноту…
Дарвид снова обернулся, но уже не усталым, а скорее порывистым движением. Он поглядел на дверь, за которой стоял, скрывая анфиладу гостиных, плотный, непроницаемый мрак. Как будто за дверью стояла черная стена. По спине Дарвида пробежала дрожь; так вздрагивают, почувствовав, как что-то тяжелое наваливается сзади, надвигается или наезжает. Черная стена, в которой молчали, затаясь, пустые гостиные, казалось, надвигалась на него… Но он снова взглянул на письменный стол. Там, среди вороха других бумаг, лежало письмо Мариана, полученное много дней назад. Дарвид не спрятал его и не уничтожил, а, сам не зная почему, оставил на столе. Белевшее в этом огромном кабинете письмо отчетливо выделялось на зелени малахитового письменного прибора. Впрочем, какое же это письмо! Всего несколько строк. Мариан писал, что, желая избавить себя и его от личного разговора, сообщает ему письменно о своем отъезде в Америку, но ему лень и писать, поэтому он ограничивается несколькими словами. Непостижимое отсутствие логики в руководстве жизнью вынуждает его искать заработок, однако род и поле деятельности он предпочитает выбрать соответственно собственной индивидуальности. Он продал свое имущество, что ему дало значительную сумму, и часть денег взял в долг, в чем не считает нужным извиняться, ибо это естественное следствие не им созданного положения, в котором он скорее является жертвой. Впрочем, он ни в чем не упрекает отца, твердо придерживаясь мнения, что такие вещи, как вина и заслуга, добродетель и преступление, — это суп, сваренный из костей прадедов, который подается пастушкам в крашеных горшках. Письмо заканчивалось приветствием, написанным гладким слогом, закругленными фразами, в прекрасно выдержанном стиле.
Отсутствие логики! Эти два слова из письма Мариана врезались в память Дарвида и после слова «зачем?» чаще всего в ней всплывали. Были ли они действительно применимы к нему? Совершил ли он в самом деле логическую ошибку? Да, кажется, так. Значит, обманул его ясный, трезвый, логический ум?.. Дарвид встал и, повернувшись в полоборота к двери, снова скорее почувствовал, чем увидел, стоявшую за дверью черную стену мрака. Снова по спине его пробежала дрожь, плечи съежились и ссутулились. Так он подошел к письменному столу, взял другое письмо, только что положенное туда и еще не прочитанное. В комнате послышался какой-то шорох: кто-то мелкими шажками тихо семенил по ковру. Это Пуфик проснулся и, подбежав к Дарвиду, ластился к его ногам.
— Пуфик! — окликнул его Дарвид и принялся читать письмо. Князь Зенон приглашал его на большой прощальный вечер; он уезжал с супругой за границу и давал вечер, желая проститься с знакомыми и в первую очередь с «современным Сидом». Этим именем князь часто называл Дарвида. Но сегодня «современный Сид» читал пригласительное письмо, скривив губы от отвращения. Это не была та колючая усмешка, которую все знали, а просто губы его гадливо кривились, как будто он глотал что-то тошнотворно-приторное… Ему представилось общество, в котором он недавно провел несколько дней на охоте; в назначенный день оно соберется в гостиной князя, а ему не только не хотелось быть в этом обществе, но даже думать о нем было противно. Не потому что он питал к этим людям ненависть, но все они были ему совершенно безразличны. Дарвид ни в чем их не упрекал, но, думая о них, снова испытывал ощущение бесконечного пустого пространства, которое их разделяло. Он представил себе лица, наряды, разговоры и карточные столы, наполняющие гостиную князя, и ему показалось, что все это находится где-то очень далеко от него, по другую сторону необозримого пустого пространства. На одном краю этого пространства был он, на другом — они. А между ними никаких нитей, даже тонких, как паутинка.
Посреди комнаты, над круглым столом, ясно и ровно горела люстра, на письменном столе в массивных канделябрах пылали свечи. Залитый ярким светом, Дарвид, сгорбившись, стоял у стола и, нахмурив брови, склонялся над бумагой, которую держал в руке. У ног его, на ковре, как маленькая статуэтка, неподвижно сидел Пуфик и, подняв мордочку, смотрел на него сквозь нависшие пряди шелковистой шерсти. Но Дарвид не видел его, не читал лестных слов, написанных на бумаге, а повторял про себя некогда слышанные слова:
— Зачем тебе так много людей, папочка? Разве ты их любишь? Разве они любят тебя? Что это тебе дает? Удовольствие или пользу? Зачем все это?
— Нет, я не люблю их, малютка, и они меня не любят. А давало мне это пользу, положение в свете.
— А для чего тебе это положение, папочка? Зачем ты добиваешься этого положения? Разве оно дает счастье?
На этот раз по губам его скользнула известная в свете колючая усмешка.
— Не дало, малютка!
Своими вопросами это дитя заставляло его мысль погружаться на самое дно явлений, которые тогда ему некогда было рассмотреть. Теперь он рассмотрел, и его колючая ироническая улыбка стала еще язвительнее. Он долго размышлял, наконец произнес вслух:
— Так что же?
А потом вопросительным тоном почти выкрикнул:
— Неужели ошибка?
В внезапном озарении он подумал, что вся его жизнь с ее трудами, борьбой и наживой была ошибкой, и перед ним снова предстал бледный лик ужаса.
Пуфик, должно быть испуганный криком, вырвавшимся из груди его господина, несколько раз залаял. Дарвид отвернулся от стола, и взгляд его встретил стоявшую за дверью черную стену.
— Ошибка? — повторил он вопрос.
Темнота безмолвствовала и безглазым лицом, казалось, смотрела на него пристально и упорно. Дарвид быстро отошел и нажал кнопку звонка. Вошедшему лакею он, указывая на дверь, приказал:
— Осветить квартиру!
Через несколько минут анфилада гостиных вышла из темноты, сверкая зажженными лампами и свечами. Круглые бра лили мягкий, туманный свет, в котором кое-где мерцали золотые отблески и расплывались контуры на портретах и пейзажах. Из темных углов выступали неясные очертания узких или округлых ваз, обрывки белых гирлянд на стенах, нежная дымка блеклых красок на гобеленах, яркий багрянец и лазурь шелковых занавесей. Дальше, в маленькой гостиной, горели в двух канделябрах снопы свечей и искрились хрустальные подвески, похожие на льдинки или огромные застывшие слезы. Еще дальше, в столовой, где стены оставались темными, единственной светящейся точкой блистала большая бронзовая люстра, спускающаяся над столом. Из кабинета Дарвида эта точка казалась очень далекой, а на всем пространстве, которое их разделяло, не слышно было ни малейшего шороха — нигде ничего живого. Несмотря на множество разбросанной или тесно уставленной мебели, гостиные зияли пустотой, которую окутывала тишина.