Пшиемский медленно ответил:
— Вы судите строго и без всякого снисхождения! Но между нами стоит панна Клара, как ангел доброты, и она действительно ангел!
И тотчас же, не давая никому времени для ответа, он спросил Выгрыча:
— Вы всегда занимались тем же, чем и теперь? Не было ли у вас другого занятия?
Выгрыч сделал недовольную гримасу:
— Всегда, милостивый государь, всегда, начиная с восемнадцати лет! Мой отец был мещанин, ремесленник, у него в этом городке был свой домик. Меня он отдал в гимназию. Я окончил пять классов и поступил на службу. Но почему вы спрашиваете меня об этом?
Пшиемский замолчал на минуту, обдумывая ответ, и затем с легким поклоном ответил:
— Сознаюсь откровенно, что я нашел вашу речь и ваш образ мыслей более высоким… более высоким…
— Чем ожидали встретить? — подхватил Выгрыч и засмеялся, но с иронией. — Видно, что, пребывая постоянно в доме вашего хозяина и друга, вы мало сталкивались с бедными людьми. Но быть бедным еще не значит быть идиотом! Хе-хе-хе!..
Он засмеялся, но видно было, что слова гостя польстили ему и привели его в хорошее настроение.
— Однако, — продолжал он, — что касается меня, то кое в чем и мне повезло. Так, моя жена была женщиной образованной — это раз, и добрейшей в мире — это два. Она была учительницей. Мы полюбили друг друга, и она вышла за меня замуж, хотя в материальном отношении могла бы сделать и лучшую партию. Мы были счастливы! По образованию я стоял ниже ее, но у меня нашлось достаточно ума, чтобы признать это и воспользоваться ее помощью. При моих занятиях в конторе у меня всегда оставалось несколько свободных часов, которыми я пользовался для совместного чтения с нею. А иногда, по, вечерам, она садилась за фортепиано и играла, недурно-таки играла… Эх! И в моей жизни есть хорошие воспоминания, святые воспоминания! Есть у меня своя святая на том свете. И я был бы непрочь объединиться с нею как можно скорее, если б не дети… Она оставила мне детей, и вот я прикован к земле. Многим обязан я этой женщине, с которой прожил двадцать три года, как двадцать три дня… Да и она, умирая в полном сознании, благодарила меня. Мы расстались в любви и согласии. И точно так же встретимся там, перед богом!..
Концом костлявого пальца он вытер влажные веки и замолчал.
Пшиемский тоже молчал, опустив голову. Затем он заговорил в раздумье:
— Значит, есть на земле поэмы, сложенные из таких воспоминаний и такой любви…
Выгрыч сделал ироническую гримасу:
— Если вы в жизни не испытали и даже не видели такой любви и у вас нет подобных воспоминаний, то… простите меня за откровенность! — вы очень бедны!
Пшиемский внезапным движением поднял голову и посмотрел на чиновника с выражением изумления, которое, однако, сейчас же прошло.
— Да, да, — промолвил он: — есть бедность и есть убожество — и это не одно и то же.
Он обернулся к Кларе, склонившейся над грудой кисеи на коленях:
— Книгу, которую вы мне дали, я пока не возвращаю и даже попрошу у вас другую в том же роде, если у вас есть.
— Вы хотите стихов? — спросила она, поднимая голову.
— Да, что-нибудь из поэзии, с которой если я и знаком, то только поверхностно.
Тут Выгрыч вмешался в разговор:
— Моя жена оставила дочерям маленькую библиотеку, в которой есть и стихи.
И предупредительно добавил:
— Кларця! Покажи нашу библиотечку: быть может, господин Пшиемский что-нибудь выберет себе.
Клара сказала, вставая:
— Она в моей комнате…
Боже! Разве можно было назвать комнатой эту клетку, тоже с зеленой печью, с одним окном, с двумя толстыми балками под потолком, с кроватью, столиком, двумя стульями и маленьким шкафчиком, окрашенным в красную краску, со стеклянными дверцами. Какая комната, такая и библиотека: несколько полок с сотней-другой томов в старых серых обложках. Пшиемский стоял возле Клары, которая, прикасаясь пальцем к той или иной книге, называла заглавие и автора.
— «В Швейцарии»… — может быть, это?
— Пусть будет «В Швейцарии». Я столько раз был в этой стране!.. Поэму эту я знаю. Да, кажется, знаю… А может быть, и нет!
Она передала ему истрепанную, очевидно много раз читанную книгу. А он, удерживая на минуту ее руку в своей, прошептал:
— Спасибо вам за защиту моего друга! Спасибо за то, что вы существуете на земле.
Они сейчас же возвратились в маленькую гостиную. Пшиемский остановился перед хозяином дома, поднявшимся с диванчика, и, опираясь на стол рукою, в которой держал шляпу, казалось, хотел что-то сказать, но, видимо, не мог решиться и раздумывал. Спустя минуту он проговорил:
— Я хочу спросить вас и даже обратиться к вам с просьбой, но заранее прошу извинения, если вы найдете этот вопрос… эту просьбу немного неделикатными.
— Нисколько, нисколько, — ответил Выгрыч с поклоном, — прошу вас, не стесняйтесь!.. Мы соседи, и если я могу быть вам чем-нибудь полезным…
— Наоборот, это я хотел спросить вас, не позволите ли вы мне быть вам полезным?..
И еще сильнее опершись рукою о стол, он начал говорить мягким, прямо-таки бархатным голосом:
— Дело вот в чем. Здоровье у вас слабое, на руках двое малолетних детей, которым еще нужно немало. Условия вашей жизни немного… стесненные. С другой стороны, я пользуюсь влиянием на князя Оскара и кое-что значу у него. А он человек богатый… очень богатый… Я уверен… когда я изложу ему все обстоятельства, он сочтет за удовольствие… за счастье… оказать вам всевозможные услуги… Он может заняться образованием вот этого юноши… может в своих имениях подыскать вам место, которое при менее утомительном труде поставит вас в лучшие условия… Позвольте мне поговорить об этом с князем…
Опустив глаза, он ждал.
Сначала Выгрыч смотрел на него с любопытством, потом опустил голову. А когда Пшиемский перестал говорить, поднял на него глаза, кашлянул и ответил:
— Очень благодарен вам за ваши добрые намерения, но я не хотел бы пользоваться милостью князя… нет, не хотел бы…
— Почему? — спросил Пшиемский.
Выгрыч ответил:
— Потому что я не привык пользоваться чьими бы то ни было милостями… Нет, не привык. В стесненных или не стесненных условиях — я всегда был сам себе и работником и господином…
Пшиемский поднял голову. В его синих глазах блеснула молния гнева. Медленно и более чем когда-либо разделяя слоги слов, он стал говорить:
— Видите… вот видите… Вы только что делали князю упрек в его бесполезности людям. А теперь, когда ему мог представиться случай быть полезным, то оказывается, что его услуги не были бы приняты…
— Да, да, милостивый государь! — ответил Выгрыч, и глаза его сверкнули. — Видите ли, если б я знал, что князь окажет мне эту услугу, как брат брату, как человек, более одаренный от бога, — менее одаренному, но равному, я принял бы ее, да… принял бы с благодарностью… Но князь бросил бы мне это подаяние как кость собаке, а я, хотя и беден, кости с земли не подниму…
Пшиемский слегка покраснел.
— Это предубеждение! — сказал он, — фанатизм… князь не таков, каким вы его считаете…
Выгрыч снова развел руками.
— Не знаю, не знаю! И никто об этом не может знать, здесь никто не знает князя…
— В этом сущность нашего разногласия! — заключил Пшиемский, протягивая чиновнику свою длинную белую руку.
— Вы мне позволите быть еще когда-нибудь вашим гостем?
— Пожалуйста, пожалуйста! — вежливо согласился Выгрыч. — Скажите, вы с князем долго думаете еще пробыть здесь?
— Не особенно долго… Отсюда мы едем в имение князя, но возможно, что мы возвратимся сюда и поселимся здесь на целую зиму.
Тут он посмотрел на Клару, но она сияющими глазами смотрела уже не на него, а на отца.
Как только за гостем закрылись двери, она бросилась отцу на шею.
— Мой милый папа, мой дорогой, мой золотой! Как хорошо вы поступили!
Она целовала его руки, его лицо.
Выгрыч с недовольной гримасой отворачивал голову.
— Ну, будет, будет!.. Дай мне халат и туфли… Устал от этого визита…
Клара кинулась исполнять просьбу отца и в дверях услышала резкий голосок сестры, говорившей:
— Знаете, папа! Этот Пшиемский влюблен в Клару. Вы обратили внимание, как он сказал это: «Потому что панна Клара — ангел!» и так смотрел на нее.