Госпожа Дуткевич посмотрела на него одну минуту щурящимися глазами.
— Вы, ваше сиятельство, будете искать ее?
— Нет, не буду…
— Княжеское слово? — спросила она еще раз.
Он побледнел еще больше. Он сжигал за собою корабли, он страдал. И снова, после минутного молчания, ответил:
— Слово честного человека…
Лицо старушки засияло радостью.
— Теперь я к услугам вашего сиятельства. Хорошо, я передам. Сердце — не камень… если болит, так болит! И когда можно пролить на него каплю бальзама, то почему этого не сделать? Что прикажете, ваше сиятельство, сказать ей?
— Скажите Кларе, что с моей стороны все это не было ни шуткой, ни капризом, но сначала — симпатией, а после — любовью и преклонением перед ее непорочной чистотой и благородством ее души… Скажите, что этому преклонению перед нею я приношу в жертву мою любовь к ней и что хотя я пережил много разлук, но никогда не был так потрясен до глубины души, как теперь… тем, что вынужден расстаться с ней; что я желал бы, чтобы воспоминания обо мне…
Слова застряли у него в горле, в глазах блеснули слезы… С глубоким поклоном он произнес:
— Прощайте! — и быстро ушел.
Старушка стремительно поднялась со своего места и, низко кланяясь два раза, сделала широкий реверанс, причем опять замелькали ее белые чулки.
Потом она села на скамеечку, приложила платок к глазам и расплакалась.
А белый с желтыми пятнами кот, не будучи в состоянии выпутать своих лапок, сидел вместе с чулком, спицами и клубком шерсти на другом конце крылечка и, жалобно мяукая, смотрел на нее.
В княжеской вилле ряд комнат был уже освещен лампами и канделябрами.
Князь Оскар, входя в великолепно убранный кабинет, оглянулся на следовавшего за ним Бенедикта.
— Лакей Юзеф уже рассчитан?
Камердинер смутился.
— Нет еще, ваше сиятельство! Он плачет и просит…
— Оставить его на службе!
А мысленно прибавил: «чем он виноват?»
— Попроси сюда господина Пшиемского.
И стал быстрыми шагами ходить взад и вперед по обширному, ярко освещенному кабинету, в который несколько минут спустя вошел тридцатилетний мужчина, брюнет небольшого роста, с умными глазами, живыми жестами и смелым, веселым лицом.
— Вы, князь, изволили меня позвать? Будем играть или писать?
Князь остановился перед ним.
— Это недурно, мой милый! Я взбешен, а ты предлагаешь мне играть или писать… Я хочу тебе сказать, что завтра мы едем в деревню… Прошу тебя сообщить еще сегодня всяким управляющим, адвокатам и тому подобным персонам, что если им что-нибудь от меня будет нужно, то пусть приезжают ко мне в деревню. Я здесь теперь не выдержу! Мне нужны движения, перемена места, забвение и, кроме того… я хочу, чтобы она могла возвратиться туда, где она была здоровой и довольной… Пожертвуй для меня своими Перковскими и поезжай со мною. Если ты не хочешь ехать, я тебя оставлю здесь, но один я сойду там с ума от отчаяния!..
Пшиемский уселся в кресло и шутливо спросил:
— Неужели так велико ваше отчаяние, князь?
А тот остановился перед ним и мрачно произнес:
— Шутки в сторону, Юлий! Я зашел дальше, чем сам думал… я страдаю, как осужденный на вечные муки!..
Лицо Пшиемского стало серьезным.
— В таком случае мне очень вас жаль, князь. Перковские — жеманные и глупые попугаи, которыми я пожертвую с удовольствием и поеду с вами. Но я никогда не думал, чтобы минуты, которые вы провели под моим именем, должно быть, очень приятно, могли окончиться так трагически…
Князь стал порывисто говорить:
— Милый Юлий! Ты один знаешь, что я думаю о людях: или льстецы, или ветреники, или неблагородные…
— Я слышал это не раз, — вставил Пшиемский.
— Также и женщины: или скучные и глупые, или веселые и испорченные, а не то — вмещающие в одном теле две души, из которых одна — небесная, а другая — адская…
— Я слышал и это.
— Жизнь — одна большая бессмыслица. Пока человек верит, он счастлив, но он дитя. Есть такие, которые до самой смерти не освобождаются от этой иллюзии. Но что остается тому, кто ее покинул? И если все — ложь, обманчивая тень и ничтожество…
— И это я слышу очень часто.
Князь остановился.
— Вот видишь! И я нашел то, во что уже перестал верить. В ней, даже в окружающих ее людях я нашел то, во что уже не верил. Даже в этой вдове ветеринара есть что-то такое…
— Какая вдова? Какого ветеринара? — удивился Пшиемский.
— Ты этого не знаешь, и это не важно… Но важно то, что в этих людях есть что-то такое!.. И благодаря ей я узнал это.
Он опустил руки и бросился в кресло.
— Но что же из этого, когда «она ушла, как некий сон чудесный!»
Князь закрыл руками глаза и замолчал. Веселое и смелое лицо его еще более омрачилось.
Через минуту Пшиемский встал, подошел к своему другу и, утешая его, стал говорить:
— Так отыщите ее! Нет ничего более легкого в таком маленьком городке.
Князь поднял голову и устремил на него пронизывающий взгляд.
— Зачем? — сказал он. — Ее нельзя ни купить за миллион, ни миллионом утешить…
— Простите мне, князь! Я вам дал плохой совет.
Его внушило мне сочувствие вашему горю…
И он стал быстро ходить по комнате, теребя свой черный ус и о чем-то напряженно думая.
Наконец он остановился перед своим другом.
— Так что же? — начал он неуверенным тоном. — Что же? Другого исхода нет! Вы тщетно искали по свету истинного чувства, счастья, смысла жизни и так далее. Теперь вам кажется, что вы нашли все это в этой девушке, которую ведь можно отыскать в течение каких-нибудь двух дней. Я беру это на себя. Я ее найду и… женитесь на ней, князь!
Князь поднял голову и посмотрел на своего наперсника, не веря своим ушам.
— Что ты сказал? — спросил он.
Пшиемский смело повторил:
— Князь, женитесь на ней!
Выражение лица князя стало быстро меняться. И, наконец, в обширном и роскошном кабинете раздались раскаты смеха:
— Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!
Прерывающимся от смеха голосом князь Оскар стал говорить:
— Ты великолепен, мой Юлий, право великолепен! Ха-ха-ха!.. Я думал, что умру от горя, но… ха-ха-ха! Ты мог бы мертвого рассмешить… ха-ха-ха!..
Он вынул из кармана платок и, приложив его к глазам, продолжал хохотать до слез:
— Ха-ха-ха! Ха-ха!
― АРГОНАВТЫ ―
Господину Францишку Годлевскому на память о долгих совместных размышлениях и беседах — лучах света во мраке —
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Это был дом миллионера. В парадных комнатах мебель и стены переливали красками и отсветами, словно перламутровая раковина. В зеркалах отражались картины, а паркетные полы лоснились, как зеркала. Темные тона ковров и тяжелые занавеси, казалось бы, должны были скрадывать блеск великолепия, но в действительности придавали ему почти церковную торжественность. Все тут сверкало, искрилось, играло пурпуром, лазурью, золотом, бронзой, всевозможными оттенками белизны, отличающими гипс, мрамор, муар, слоновую кость и фарфор. Китайские и японские безделушки, люстры, бра, канделябры, вазы, утварь в стиле давно минувших веков наряду с изысканным изяществом последней моды, — поистине вершина декоративного искусства. К тому же все тут было отмечено тонким вкусом и тактом: и искусный подбор вещей и живописная их расстановка, в которых безошибочно угадывались рука и ум незаурядной женщины.
Убранство этого дома, несомненно, поглотило суммы, колоссальные для бедняков и весьма значительные даже для людей состоятельных. Владельцем его был миллионер.
Свои миллионы Алойзы Дарвид не получил в наследство, а нажил собственным железным трудом, неустанно продолжая их приумножать. Энергия, трудолюбие и изобретательность его были неиссякаемы. Казалось, дела для него были, как для рыбы вода — стихией, дающей свободу и благоденствие. Какие дела? Многообразные и грандиозные предприятия: возведение общественных зданий и создание наземных и водных путей, купля и продажа, обмен самых разнородных ценностей и денежные обороты на рынках и на бирже. Преуспевать во всем этом мог лишь человек, обладающий самыми противоречивыми свойствами: смелостью льва и осторожностью лисицы, когтями ястреба и гибкостью кошки.