— Я еще не имел чести представиться вашей супруге и старшей дочери, но столько слышал о них, что… и так далее.
Потом они поговорили с папочкой о чем-то еще, а уходя, сказали ей несколько очень приятных комплиментов. Кара ответила реверансом. Она смело может сказать, что блестяще сыграла роль взрослой барышни. После ухода гостей папочка сказал, что очень рад визиту этого большого господина, потому что знакомство с ним нужно ему для дела. Потом подумал немножко и прибавил:
— Знаешь что, малютка? Тебе уже пора показываться в свете.
Мариан вполголоса буркнул:
— Понадобилась новая колонна для его храма…
Ирена усмехнулась; Мальвина притворилась, что не слышит; Кара за своим щебетом ничего не замечала и продолжала щебетать:
— Потом папочка сказал, что мама и Ирена ведут монастырский образ жизни, мало принимают и выезжают. Как будто в доме случилось несчастье или банкротство. Это вообще нехорошо, а кроме того, может повредить его делам. Чтобы не было такого впечатления, необходимо устроить один прием, но большой и очень пышный. Скоро кончается масленица, в конце масленой недели мы дадим бал, и «малютка» первый раз покажется в свете. А час тому назад папочка сказал, что будет сегодня с нами обедать и тогда подробно поговорит с мамой насчет бала.
На этом Кара окончила свой рассказ, немного напоминавший театральное представление, а Мариан вдруг поднялся с кресла.
— Мне нужно уйти отсюда, — сказал он, неестественно выпрямившись, с застывшим лицом.
Мальвина тихо попросила его:
— Останься, Марысь!
Лицо ее приняло страдальческое выражение, глубже прорезалась морщинка на лбу, в голосе звучала мольба. Мариан поглядел на нее, с минуту поколебался и, как автомат, опустился в кресло, пробормотав:
— Que votre volonte soit faite![139] Буду изображать горшок, окрашенный в цвет сыновней любви… ради тебя, мама!
При мысли, что ему предстоит сейчас встретиться с отцом, он почувствовал, как у него иссыхает сердце.
Лакей доложил, что обед подал. Кара вскочила с пуфа:
— Пойду приведу папочку!
Она бросилась к дверям, но вернулась и, упав перед матерью на колени, стала осыпать ее руки и платье долгими горячими поцелуями. Потом обвила ее шею и тихо прошептала:
— Мамочка, золотая моя, единственная, любимая!
Порывисто поднявшись, она, как птица, упорхнула из комнаты. Что означал этот внезапный прилив нежности к матери? Никто не понял; быть может, не понимала и она. Была ли это просьба за кого-то или уверение в том, что она очень любит не только этого «кого-то», но и мать? Или радость, что, наконец, она увидит их вместе? Как птица, пролетела она обе гостиные, кое-где освещенные лампами, тихо, как луч, проскользнула в кабинет и, подойдя к отцу, стоявшему возле письменного стола, просунула руку под его локоть. Затем, вся порозовев, сказала, подражая низкому, торжественному голосу лакея:
— Кушать подано!
Дарвид почувствовал, как в груди его разлилась теплая струя нежности.
— Ах ты, шалунья! — воскликнул он. — Лучик мой! Малютка!
Когда он через несколько минут вошел с Карой в столовую, в противоположных дверях показался Мариан под руку с матерью, блистающей черным муаром и гагатом.
Дарвид склонился к руке жены и коснулся ее губами; на лице Мальвины играла любезная улыбка.
— Я настолько занят, — сказал Дарвид, — что не всегда нахожу время справиться о твоем здоровье.
— Благодарю тебя, я прекрасно себя чувствую, — отвечала Мальвина.
Дети, мисс Мэри, прислуга. У резного буфета суетилось два лакея; возле стола, сверкающего хрусталем и серебром, стояла мисс Мэри, изящная и еще молодая, с ясным лбом под гладко зачесанными волосами и в плотно облегавшем фигуру, пуритански строгом платье. Хозяин дома поздоровался с англичанкой и выразил сожаление, что из-за своей занятости так редко ее видит, а когда все уселись за стол, Мальвина с непринужденностью опытной хозяйки начала разговор.
— Мы сейчас говорили о Соединенных Штатах: в последнее время Ира и Мариан стали очень ими интересоваться.
— Вероятно, в связи с выставкой, открывающейся в Чикаго, — подхватил Дарвид, — действительно ожидается нечто грандиозное.
Мисс Мэри упомянула о готовящемся по случаю выставки женском конгрессе, Мальвина и Ирена дополнили это сообщение некоторыми подробностями; завязался разговор — ровный, холодный, касающийся всего слегка. Мариан не принимал в нем никакого участия. Он сидел неподвижный, глухой и немой, с застывшим лицом. Когда он ел, движения его казались автоматическими, даже веки редко мигали. Воплощение апатии и презрения, лимфы и желчи. Даже белая кожа его пожелтела и побледнели губы. Он производил впечатление элегантно разряженной куклы с блестящими глазами.