«Несколько человек утверждают, что он теоретик. Теоретик чего? У кино нет законов. Оно пока лишь часть нашей общей культуры — или блистательного отсутствия культуры, — и его постоянные изменения зависят от влияния литературы, музыки, живописи и драматического искусства. Те, кто строят на этом теории, — или счастливчики, или нахалы»[16].
Да, но чтобы доказать, что он не теоретик, Деллюк опирается на серьезные теоретические положения, в ту пору звучавшие весьма ново…
Прежде чем говорить о Деллюке-теоретике, критике, сценаристе и режиссере, посмотрим глазами современников, каким был этот человек- физически и морально.
Андре Давен, актер, журналист и будущий продюсер, описывая Деллюка в журнале «Синэа», создает своеобразный портрет-поэму:
«Сдержанный, мягкий, он никогда не удивляется и редко спорит со своими собеседниками, но улыбается и, быть может, думает о чем-то другом. За его равнодушием скрывается скромность и застенчивость.
С неохотой выполняет он спешную работу.
Врагам придает не больше значения, чем друзьям.
В заключение — вот карикатура на него Бекана.
Корриды. Игра в карты. Виски с содовой».
Актриса Ева Франсис, ставшая 16 января 1918 года его женой, рассказала в своих воспоминаниях («Героические времена»), что, встретив его в 1913 году, она прежде всего заметила, что он очень высок (1 м 85 см), выхолен, изыскан и одет по последней моде. Затем она дает его портрет:
«Деллюк терпеливо ждал меня, хотя я запоздала… Его фиолетовые глаза смотрят на меня без всякого упрека. Его недоверчивая улыбка меня интригует: за разочарованной гримасой скрыто так много.<…> Как он высок и худ и как медлительны его движения! Руки у него огромны, ресницы длинны, а гасконский нос чуть-чуть крив, — говорят, это к счастью…»
Чтобы дополнить этот портрет, как бы отразив его в трех зеркалах, мы даем слово Абелю Гансу, написавшему на другой день после смерти друга и знавшему, что он давно болен и что силы его были подточены огорчениями:
«Большой, печальный человек с глазами раненой газели, в его взгляде расцветали самые прекрасные орхидеи в мире, но как мало было тех, кто умел в них смотреть…
В его разговоре беспечность, меланхолия и живость быстро сменяли друг друга, напоминая увядшие листья, сдуваемые осенним ветром на каменные ступени. На его губах все время лежал отпечаток молчаливого и великолепного крика: «Ату его!» — посылаемого им вслед своим иллюзиям.
Он носил свою печаль, как береза — серебристую крону, отраженную в воде ручья…»
Тот, кто «с неохотой выполнял спешную работу», за двенадцать лет напечатал два десятка книг. Вот книги, посвященные им «седьмому искусству» и ставшие эпохальными: «Кино и компания» (1919, сборник критических статей), «Фотогения» (1920, очерк теории кино), «Шарло» (1921, первый анализ творчества Чарлза Чаплина в целом), «Кинодрамы» (1923, публикация его первых сценариев). Одна значительная работа, «Кинематографисты» («Les Cinéastes»), осталась ненапечатанной, но несколько отрывков из нее он опубликовал в разных журналах. По-видимому, предисловием к этой книге должна была стать серьезная статья, напечатанная в «Монд нуво» (август — сентябрь 1922 года), где Деллюк высказал свои взгляды на величие и рабство «нового импрессионистского искусства»[17].
«Кинематограф — искусство. Но и не только искусство. Канудо был не прав, когда во время возлияний и тостов настаивал на выражении «седьмое искусство», которое он уже принял. Можно было подумать, что он не понимает всего значения этого «способа выражения», который, конечно, тоже искусство, но одновременно и в большей мере многое другое.<…>
Действие этого колоссального мегафона обозначает сотрудничество стольких сил и умов, что было бы неосторожно ставить его в один ряд с чисто индивидуальными творениями человеческого разума — такими, как живопись или музыка.<…>
Кино — это кино, вот и все. Ему необходимы мыслящие головы; оно поглотит их миллионами, прежде чем вырастит само хотя бы несколько. Это чудовище, чье место так же трудно определить в области искусства, как в области механики, или математических формул, или биржевых схваток».
Человек хорошо информированный и с ясным умом, Деллюк бывал исполнен большой горечи. У нас часто цитировали в отрыве от контекста сделанное им замечание: «Говорю вам — и будущее покажет, прав ли я, — что во Франции ощущение кино так же слабо, как и музыки». Слова эти были помещены в конце длинного манифеста, напечатанного в 1917 году, и лейтмотивом его служит фраза «Французское кино будет жить». В заключение Деллюк сетует, «что лирическим идеалом нашей страны остается Гуно», но в то же время напоминает, что Франция создала таких гениев, как Дебюсси, Равель, Дюка и Форе. В следующие годы Деллюк со страстью разыскивал таких «кинематографистов» (des cinéastes) — он сам изобрел это слово, — которые не уступали бы музыкантам. Ему казалось, что он нашел их в лице Ганса, Л’Эрбье, Эпштейна, Жермены Дюлак. Он работал вместе с ними над созданием «одухотворенного импрессионизма, который, я верю, станет истинным творением французского кино в тот день, когда оно будет действительно достойно называться французским. После эпохи Пикассо, Сезанна, Вюйара эпоха кино продолжает эту потребность расцветить наше видение».
16
Les Cinéastes», неизданная работа, которую цитирует Марсель Тариоль в книге «Louis Delluc» (1965, p. 41).
17
Мы цитируем здесь выдержки из текста, опубликованного в «Le Monde nouveau». Предполагая включить его в «Les Cineastes», Деллюк внес ряд изменений В этом можно убедиться, если сравнить наши цитаты с текстом «Les Cineastes», опубликованным Марселем Тариолем в его книге «Louis Delluc» (p. 113–114).