— Ах да, Пиренеи! — Ида вздохнула. — Гаварии, горные потоки, море льда!.. Я совершила туда путешествие лет пятнадцать назад с другом нашей семьи, испанцем, герцогом де Касарес, — это брат генерала..-. Теперь-то я понимаю, какой это был сумасброд… По его милости я раз двадцать чуть не сломала себе шею. Вообразите: мы во весь опор летели в карете, в которую были впряжены четыре лошади. Наш экипаж был битком набит бутылками с шампанским! Ну и оригинал был этот душка-герцог!.. Я познакомилась с ним в Биаррице при весьма забавных обстоятельствах.
Сесиль в разговоре упомянула, что обожает море.
— Ах, дорогая крошка, если бы вы видели его так, как видела его я, неподалеку от острова Пальма, в штормовую ночь!.. Я сидела в салоне парохода с капитаном, довольно грубым господином, который настаивал на том, чтобы я выпила стакан пунша… А я отказывалась… Тогда этот мерзавец, потеряв голову, открывает окно на корме, берет меня вот так за шиворот — это был человек богатырской силы! — и держит над водой! Льет дождь, сверкают молнии, море бушует… Просто ужасно!
Джек пытался пресечь эти сомнительные воспоминания, но подобно тому, как каждая часть рассеченного червя продолжает жить и извиваться, рассказы Иды каждый раз возобновлялись с того самого места, на котором Джек обрывал их.
Между тем Сесиль держалась с матерью жениха почтительно и была с ней очень ласкова. Девушку только тревожило, что Джек был в то утро чем-то явно озабочен. Можно себе представить, что почувствовал бедный юноша, когда во время занятий он услышал, как девушка предложила его магери:
— Не хотите ли пройтись по саду?
Что могло быть естественнее? Но при мысли, что они останутся вдвоем, Джек затрепетал. Господи, что она там ей еще нагородит?.. Доктор объяснял ему урок, а он неотступно следил за матерью и невестой, которые шли рядышком по аллее сада. Сесиль — гибкая, стройная, сдержанная, как все по-настоящему элегантные женщины, — задевала подолом своей розовой юбки цветущий вдоль дорожек тимьян; Ида — величественная и все еще привлекательная — была слишком разряжена и манерна. На голове у нее кокетливо сидела шляпка с перьями — остаток былой роскоши. Она то шла вприпрыжку, кривляясь, как маленькая девочка, то внезапно останавливалась и чертила открытым зонтиком широкие круги в воздухе. Судя по всему, говорила только она. Слушая свою собеседницу, Сесиль время от времени смотрела вверх, на окно, где видны были склонившиеся друг к другу кудрявая голова ученика и увенчанная седой шевелюрой голова учителя. Впервые Джеку показалось, что урок тянется долго. У него отлегло от сердца только тогда, когда он оказался в лесу и, гуляя по тропинкам, почувствовал руку невесты, слегка опершейся на его руку. Знакомо ли вам это приятное ощущение, когда лодка под надутым парусом мчится, точно птица, разрезая волны так, что ветер свистит в ушах? Нечто похожее чувствовал влюбленный Джек всякий раз, когда шел под руку с Сесиль. Тогда ему казалось, что он победит все житейские трудности, все препятствия на своем пути — он черпал силы и бодрость в ее чистой любви, которая парила над ним в тех таинственных сферах, где обычно бушуют роковые вихри судьбы. Но в тот день присутствие матери нарушало все очарование. Ида решительно ничего не понимала в любви: она представлялась ей либо чем-то до нелепости сентиментальным, либо поводом для развлечения, чем-то вроде увеселительной прогулки. Указывая доктору на влюбленных, она то хихикала, то с глубокомысленным видом произносила: «Гм!.. Гм!» — или, опершись на его руку, начинала шумно и выразительно вздыхать, приговаривая: «Ах, доктор, какая чудесная вещь — молодость!» Но хуже всего было то, что на нее вдруг нападал страх, как бы не были нарушены приличия, и тогда она принималась окликать молодых людей, находя, что они чересчур уж уединяются: «Дети! Не уходите так далеко!.. Мы хотим вас видеть!» При этом она многозначительно таращила глаза.
Несколько раз Джек подметил гримасу на добродушном лице доктора. Г-жа де Баранен явно раздражала его. Но в лесу было так хорошо, Сесиль была так нежна, слова, которыми они перебрасывались, сливались с жужжанием пчел, с гудением мошкары, кружившейся в ветвях дубов, с щебетаньем пташек, с журчаньем ручьев, с шорохом листвы, и бедный Джек в конце концов забыл о присутствии своей неугомонной мамаши. Но с Идой никогда нельзя было быть спокойным, всегда можно было ожидать взрыва… Они решили ненадолго заглянуть к леснику. Увидев свою прежнюю хозяйку, тетушка Аршамбо рассыпалась в любезностях и комплиментах, однако ничего не спросила о д'Аржантоне — здравый смысл крестьянки подсказал ей, что о нем говорить не следует. Встреча с этой доброй женщиной, которая столько лет была свидетельницей ее совместной жизни с поэтом, глубоко взволновала бывшую г-жу д'Аржантон. Не притронувшись к угощению, которое тетушка Аршамбо наспех приготовила в горнице, она внезапно поднялась с места, стремительно вышла из дому и одна направилась по дороге в Ольшаник, торопливо шагая, будто кто-то ее звал. Ей хотелось снова увидеть Parva domus.
Башенка дома больше, чем когда-либо, заросла плющом; плющ обвил ее снизу доверху и скрыл от взоров. Гирш, судя по всему, отсутствовал, — все ставни были плотно притворены, над садом нависла тишина, трава на крыльце говорила о том, что здесь давно уже никто не ходил. Ида на миг остановилась, будто прислушиваясь к тому, что ей нашептывали безмолвные, но красноречивые камни, потом отломила веточку ломоноса, перевесившую через ограду множество белоснежных звездочек, и, опустившись на ступеньки, долго вдыхала ее аромат, прикрыв глаза.
— Что с тобой? — спросил Джек, все это время в тревоге разыскивавший мать.
Она подняла голову; все лицо у нее было в слезах.
— Пустяки… — ответила она. — Расчувствовалась немножко… У меня здесь немало погребено…
И правда: охваченный печальным безмолвием домик с латинской надписью над входом был похож на гробницу… Ида вытерла слезы, но вплоть до самого вечера веселость так и не вернулась к ней. Тщетно Сесиль, которой сказали, что г-жа д'Аржантон рассталась со своим мужем, пыталась нежной предупредительностью отвлечь ее от тягостных мыслей, тщетно Джек, желая отогнать ее печальные воспоминания о прошлом, старался заинтересовать ее своими радужными планами на будущее.
— Знаешь, дорогой мой мальчик, — говорила она ему, когда они шли вечером на вокзал Эври, — я не буду часто приезжать сюда с тобой. Мне это слишком больно, рана еще не зарубцевалась.
Голос у нее дрожал. Стало быть, вопреки всему дурному, что сделал ей этот человек, вопреки тем унижениям и оскорблениям, которым он ее подвергал, она все еще любила его!
Несколько воскресений Ида не ездила в Этьоль. Джеку приходилось делить свой свободный день, посвящая Сесиль лишь его первую половину, а затем торопиться в Париж, чтобы успеть пообедать вместе с матерью. Из-за этого он лишался самого драгоценного в их встречах — прогулок в лесу, задушевных бесед, которые молодые люди вели в сумерках, сидя на скамейке в саду. Он возвращался под вечер поездом, где было пусто, но жарко, и переходил от безмятежного покоя леса к шумному воскресному предместью. Переполненные омнибусы; стоявшие прямо на тротуарах — перед дверьми маленьких кафе — столики, за которыми сидели целыми семьями, и отец, мать, дети коротали время за кружкой пива и иллюстрированными журналами; толпы народа, глазевшие, запрокинув голову, на большой зеленый шар, поднимавшийся над газовым заводом; суета и толкотня на улицах — все это так резко отличалось от только что покинутой им мирной деревенской глуши, что голова у него кружилась, а в глазах темнело. На улице Пануайо, гораздо более пустынной, все напоминало провинцию: на тротуарах играли в волан, а во дворе большого примолкшего дома привратник и его приятели из жильцов сидели на стульях, наслаждаясь прохладой, которую поддерживали, то и дело поливая землю. Обычно, когда Джек приезжал из Этьоля, он заставал мать в коридоре, где она беседовала с четою Левендре. Белизер и его жена каждое воскресенье на целый день отправлялись за город; они с удовольствием брали бы с собой и г-жу де Баранси, но она считала зазорным показываться на людях с такимн бедняками; к тому же ей куда больше нравилось водить компанию с супругами Левендре, бездельниками и болтунами. Г-жа Левендре была портниха, но уже два года ни к чему не притрагивалась — все ждала, когда ей удастся приобрести швейную машину за шестьсот франков, да, за шестьсот франков, не дешевле! А муж ее, у которого когда-то была Ювелирная мастерская, заявлял, что не станет гнуть спину на других. Единственным источником существования унылой четы были жалкие подачки родственников, и, кое-как сводя концы с концами, супруги постоянно злобствовали, возмущались, сетовали на все и на вся. Ида отлично спелась с этими отщепенцами, она сочувствовала их невзгодам и упивалась неискренними восторгами и льстивыми комплиментами, которые расточали ей эти люди, уповавшие на то, что она впоследствии даст им шестьсот франков на швейную машину или сумму, необходимую для того, чтобы можно было открыть свою мастерскую: она сказала им, что временно находится в стесненных обстоятельствах, но стоит ей только пожелать — и она опять разбогатеет. Да, в этом темном и душном коридоре раздавалось немало вздохов, поверялось немало тайн: