Когда это окончательно стало ясно, Жиль громко засмеялся.
— Чепуха! — сказал он соседке справа. — Это просто шикарная реклама: перекачивать кружочки из Америки и Лондона. Но здесь ни слова правды, кроме того, что парень, пришивший старичка на улице Вожирар, ушел от руки полиции. А вот заснять в кино историю, какой она была на самом деле, — вы помните, мадемуазель, в ноябре прошлого года весь Париж кричал о «кровавой работе» на улице Вожирар, — о, изобразить все те подробности — получилось бы гораздо смешнее. А это — для иностранцев…
До конца сеанса Жиль издевался над картиной. Выходя из театра, он закурил сигарку и с минуту постоял в широком подъезде, залитый ослепительным розовым светом. Пусть девочки, бегущие в телесных чулочках по зеркально-черному асфальту, обернутся восковыми мордашками, скользнут стеклянными глазами по его штанам, по его кепке, по его выдавшемуся подбородку… Вот он, Жиль Боно, никому неведомый человек, о котором, несмотря на это, сочинена чепуха в двенадцати частях и трех сериях из жизни банкиров. Это он, Боно (направо и налево), на афишах перешагивает во фраке и полумаске через труп, и вот он стоит живой перед вами… Хе-хе…
Боно действительно имел некоторые основания погордиться на подъезде театра, потому что в ноябре прошлого года на улице Вожирар он, Жиль Боно, без сообщников, зарезал бритвой одинокого старика консьержа, ограбил его на десять тысяч франков и с тончайшим искусством замел следы.
Да, это была минута славы, но одинокой. И в кармане осталось от славы четыре су, то есть не хватит и на рюмку водки. Эти буржуа, эти мировые шакалы в конце концов просто ограбили его, Жиля Боно. Выплюнув сигарку, он сошел с поезда и втерся в самую толщу человеческого потока, чтобы по крайней мере подышать запахом женщин.
Жиль Боно пропал в толпе. Дальнейшая судьба его нас не интересует. Он дал великолепную тему, не получив за нее ни сантима, его обокрали — он больше не нужен. А роскошная фильма «Убийство на улице Вожирар» пошла гулять по свету, прославляя индустрию-люкс, дорогих женщин, волнуя элегантными ужасами и возбуждая адскую жажду.
Год спустя фильма попала в Ленинград, на Петербургскую сторону, в кинематограф «Леший». Надписи были переделаны, особо вредные места вырезаны, фильма называлась теперь «Великосветские бандиты Парижа».
И вот в июньский вечер смотреть великосветских бандитов пришли Мария Осколкина и Михаил Цибриков. Марии было шестнадцать лет, Михаилу семнадцать. Оба они этой весной бросили школу: Мария — потому, что уже вышла из того возраста, когда учат уроки, Михаил — потому, что весь свет заслонила ему Мариина коротенькая юбочка. Жили они пока еще — Михаил у отца, державшего в Апраксином рынке галантерею, Мария, сирота, — у тетки, промышлявшей на дому трикотажем. Поселиться отдельно не хватало денег. К тому же, у Марии, или Мери (так она приказывала себя называть), после того как она продала на барахолке все учебники и письменные принадлежности, с непостижимой быстротой стал развиваться вкус к мелочам женского обихода. Откуда она доставала деньжонки на подвязочки с бантиками, чулочки, коробочки с пудрой, флакончики духов и так далее — Михаил не знал; тайна, все — тайна, сплошной секрет. «Если хочешь, чтобы я тебя любила, — ни о чем не спрашивай», — говорила ему Мери.
Итак, Михаил и Мери, зайдя в «Леший» и усевшись на тридцатикопеечные места, разинули рты и перестали дышать, когда озарившийся экран увлек их головокружительным водоворотом на улицы Парижа. Так вот он, Париж!.. Так вот как живут настоящие люди — красавицы, кокотки, великосветские бандиты, элегантные сыновья банкиров…
Мери взяла руку Михаила и запустила в нее ногти. Он не пикнул. Куда ему было соваться со своими джимми за восемнадцать рублей, с большим ртом и цыплячьей грудью!.. У Мери странно блестели глаза, когда таинственный красавец (будущий убийца) надевал перед роскошным зеркалом фрак такой, какие бывают только на картинках… А какие носки, какой жилет, какой он весь, от пробора до туфель, восхитительный мужчина!..
Михаил с тоской подумал: этот франт будет Мери сниться… Вот он спрыснул себя духами, надел сверкающий цилиндр, крылатку, вдруг усмехнулся криво, вынул клинок кинжала и пристально стал глядеть полуаршинными глазами с экрана в душу Мери…
— Миша, я должна ехать в Париж…
— Мери, милая, мы конечно поедем… Когда-нибудь…
— Но как можно скорее, покуда у меня тонкая фигура и божественный цвет лица…
— Откуда же деньги-то? Ну, я продам пальто, револьвер… Ты еще откуда-нибудь достанешь… Не хватит, вот чего боюсь…
— Да ты — мужчина или ты — мальчишка? Мужчине не достать денег фу…
Мери оглянула Михаила прозрачными глазами, презрительно наморщила приподнятый носик… (Мери была самой красивой девушкой в Ленинграде. Даже на улице постоянно замечали: «Смотрите — хорошенькая блондиночка, совсем Мери Пикфорд».)
— Это хорошо им в Париже доставать деньги: там небось частную инициативу не душат, — проворчал Михаил.
— Смотри, как бы с такими разговорами ты меня не потерял.
— Так что же — украсть, ограбить? Только ведь остается…
— Знаешь, Миша, кажется, напрасно ты за мной тянешься… Рот у тебя какой-то желтый… Такие мальчишки не внушают большой уверенности…
Разговор этот происходил в антракте, и снова погас свет в зале и по озаренному экрану продолжали мчаться тени волшебной жизни. Мери вышла из театра «Леший» спотыкаясь, ничего не видя; Михаил — мрачный, надутый ступал своими джимми, не разбирая, прямо в лужи.
Над Ленинградом прошел ночной дождь, прибил пыль; тянуло сладким и свежим запахом тополей из Кронверкского парка. Мери дошла до остановки трамвая, подала Михаилу холодные кончики пальцев:
— Прощай. Я одна.
— Куда?
— Не твое дело…
Пять раз Мери смотрела фильму «Великосветские бандиты».
С каждым разом (приходя в кино, где ее ждал Михаил) Мери становилась все шикарнее. Обрезала юбку на полтора вершка выше колен, завела шляпку кирпичного цвета, шелковые чулки. Михаил боялся даже смотреть на нее, мрачнел с каждым разом.
— Мери, как же это: опять новые туфли?
— Немного жмут, знаешь, прямо беда…
— Ради бога, не мучай… Кто тебе делает подарки?
— Безусловно это не твое дело… Будь доволен и тем, что мной обладаешь.
Михаила мучила неопределенная ревность. У него трещала голова — так много он думал, откуда бы раздобыть денег на поездку в Париж? Поскорее увезти Мери из Ленинграда, окружить роскошью, осыпать драгоценностями. Самому ходить в крылатке, в цилиндре с восемью отблесками.
Он продал зимнее пальто, все книжки, радиоприемник (собственной работы), коньки, валенки, занял у товарищей по мелочам полтора червонца и ночью пошел в игорный дом. У денег за зеленым столом вырастают крылышки в несколько минут деньги выпорхнули у него из кармана. Проигрался. Хотел повеситься на подтяжках в клозете, но как-то обошлось. В три часа утра он громко рыдал, сидя на набережной Васильевского острова под египетским сфинксом. На той стороне реки пылали в утренней заре окна дворцов. Дымная, лазоревая Нева плескалась у ног огорченного мальчишки. Мери в эту ночь шаталась неизвестно где — кто-то ее, вне всякого сомнения, обнимал в эту минуту, когда еще прохладное солнце поднималось за крепостью из-за длинных малиновых утренних облаков.
Страдать было невыносимо. Михаил пошмыгивал, слезы капали на дешевенький пиджачок. «Да, нужно решиться, нужно сделаться бандитом и с карманом, полным червонцев, с ножом в руке потребовать от Мери, чтобы она не торговала своим телом».
На следующий день он так и заявил Мери:
— Я все испробовал. Мне не повезло в карты. Ты видишь, Мери, как я тебя люблю: вопрос о том, чтобы сделаться бандитом, решен мной в положительном смысле…
На это Мери сказала:
— Ты дурак… Вот в баре на Михайловской я видала настоящих бандитов. Смелые, как черти, и шикарные.
— Хорошо, хорошо, Мери, кто смелее — мы это еще посмотрим.
— А что? Разве ты уже придумал что-нибудь? — спросила она с любопытством. Такой ответ большеротого Мишки ей, видимо, понравился.
— Может быть, — проговорил он, — там увидим.