— Что он сделал ей?
— Не знаю. Она не могла мне ответить. Когда я пришла к ней, она сидела и дрожала. Детей дома не оказалось, и мне не у кого было спросить. О, Боже, надо же было случиться этому именно сегодня! Разве могу я помочь ей, когда мне нужно думать о сестре Эдит?
— Видно, он бил ее.
— Думаю, он сделал что-нибудь еще хуже. Я видела женщин, которых били мужья, они не выглядели так ужасно. Нет, с ней случилось что-то худшее, — нотки страха в голосе сестры Марии все усиливаются. — Мы видели по лицу сестры Эдит, что с ней случилось нечто ужасное.
— Да! — восклицает капитан Андерссон. — Теперь понятно, что ей привиделось. И слава Богу, что сестра Эдит поняла это и ты смогла прийти туда вовремя, сестра Мария! Слава Господу Богу! Видно, Его святая воля, чтобы мы спасли ее рассудок.
— Но чем я могу помочь ей? Она идет за мной, когда я веду ее за руку, но не слышит моих слов. Душа ее не здесь. Как могу я вернуть ее ей? У меня нет над нею власти. Может быть, вам это удастся лучше, капитан Андерссон?
Рослая женщина-капитан берет несчастную за руку и говорит с ней ласково и строго, но на лице ее не появляется даже малейший проблеск сознания, все попытки тщетны. Внезапно дверь приотворяется, и мать больной высовывает голову в прихожую.
— Эдит начинает волноваться, — говорит она, — лучше вам войти в комнату.
Обе женщины из Армии спасения возвращаются в маленькую спальню. Больная мечется на постели, то привстает, то снова откидывается на подушки. Но это беспокойство, по-видимому, результат душевных, а не физических страданий. Увидев, что ее друзья снова заняли свои места у ее постели, она немного успокаивается и закрывает глаза.
Капитан Армии спасения подает знак сестре Марии оставаться возле больной и поднимается, чтобы прокрасться на цыпочках к двери. Но в этот момент дверь отворяется, и в комнату входит жена Давида Хольма.
Она подходит к постели и останавливается, бессмысленно тараща глаза, дрожа и продолжая крутить негнущиеся пальцы до треска в суставах. Какое-то время она, по-видимому, не сознает, где находится, но постепенно взгляд ее теплеет. Она наклоняется к лицу умирающей.
И тут лицо вошедшей искажает зловещая и страшная гримаса. Ее пальцы раздвигаются и скрючиваются. Оба солдата Армии спасения вскакивают на ноги, боясь, что она бросится на умирающую.
И тут маленькая сестра открывает глаза. Увидев перед собой кошмарное, полубезумное существо, она садится и обвивает эту женщину руками, прижимает ее к себе изо всех своих слабых сил, начинает целовать ее лоб, щеки, губы и не переставая шептать:
— Ах, бедная фру Хольм! Бедная фру Хольм!
Нищая, обезумевшая от горя женщина вначале отшатывается назад, но тут по телу ее пробегает судорога, и, разразившись рыданием, она, прижимаясь головой к щеке умирающей, опускается перед кроватью на колени.
— Она плачет, сестра Мария, — шепчет капитан Андерссон. — Теперь она уже не сойдет с ума.
Сестра Мария крепко сжимает в кулаке мокрый от слез платок и, тщетно пытаясь говорить спокойно, отвечает шепотом:
— Только она может это сделать, капитан. Что будет с нами, когда ее не станет?
Секунду спустя они замечают умоляющий взгляд матери больной.
— Да, конечно, — говорит капитан, — нам нужно увести ее. Не годится, чтобы муж застал ее здесь. Нет, нет, ты, сестра Мария, оставайся возле своей подруги! — возражает она, увидев, что та собирается уходить. — А я позабочусь об этой женщине.
II
В тот же самый новогодний вечер, только позднее, после наступления темноты в маленьком садике, окружающем церковь, сидели и распивали пиво и водку трое мужчин. Они устроились на траве под липами с блестящей мокрой темной листвой. Сначала они пили в погребке, но когда его закрыли, обосновались под открытым небом. Им хорошо было известно, что ночь эта новогодняя, потому-то они и отправились в церковный садик. Они хотели быть поближе к башенным часам, чтобы не пропустить новогодний тост.
Они сидели не в темноте, сюда падал свет электрических фонарей с соседних улиц. Двое из них — старые опустившиеся бродяги с большой дороги — застряли в городе, чтобы пропить выпрошенные медяки. Третьему было тридцать с небольшим.
Из боязни, что их увидит и прогонит полиция, они уселись рядышком и разговаривали тихо, почти шепотом. Молодой рассказывал, а двое других слушали его с таким вниманием, что на время забыли про стоявшие перед ними бутылки.
— Был у меня один товарищ, — начал он серьезным и почти зловещим тоном, хотя в глазах у него светилось лукавство, — с которым в канун Нового года произошла сильная перемена. И вовсе не оттого, что он, подсчитав доходы, был недоволен годовыми барышами, а оттого, что услыхал, будто в этот день с ним может случиться нечто опасное и страшное. Уверяю вас, господа, что весь этот день, с утра до вечера, он сидел притихший и испуганный и даже не пропустил ни рюмочки. Вообще-то он из себя был человек веселый, и сыграть с ним в новогоднюю ночь такую шутку было так же непросто, как любому из вас выпить на брудершафт с губернатором.
Итак, господа, вас, наверное, разбирает любопытство: чего же он боялся? Нелегко было заставить его об этом рассказать, но однажды он все же мне это поведал. Однако, быть может, вам неохота слушать об этом сегодня ночью? Ведь в этом церковном садике жутковато, когда-то здесь было кладбище. Что вы на это скажете?
Бродяги, разумеется, тут же стали его уверять, что не верят в привидения, и он стал продолжать свой рассказ.
— Этот мой приятель был из хорошей семьи. Он учился в Упсале[10] и знал, стало быть, чуть больше, чем мы с вами. И могу вам сказать, что он сидел смирно в канун Нового года и не выпил ни капли спиртного, лишь потому, что боялся, как бы не ввязаться в драку, не попасть еще в какую-нибудь беду и не умереть в этот день. В любой другой день он бы этого не испугался. Ему страшно было лишь умереть под Новый год, не хотел, чтобы его заставили править телегой мертвецов.
— Телегой мертвецов? — ахнули бродяги.
Чтобы подзадорить их, долговязый нарочно спросил, желают ли они дослушать его рассказ до конца, сидя в таком мрачном месте, но они велели ему поскорее продолжать.
— Так вот, мой приятель точно уверил меня, что есть на свете старая-престарая телега, в которых крестьяне возят всякую всячину на рынок, только такая ветхая, какой на дороге не увидишь. Она до того замызгана глиной и грязью, что не разобрать, из чего она сделана. Ось треснута, обода разболтаны и дребезжат, колеса не смазаны с незапамятных времен и скрипят так, что можно спятить. Дно телеги прогнило, сиденье рваное, обшарпанное, половина спинки облучка оторвана. А тащит эту повозку древняя кляча, одноглазая и хромая, с поседевшей от старости гривой и хвостом. Лошадка эта до того тощая, что хребет у нее похож на полотно пилы, обтянутое кожей, а ребра пересчитать можно. Она неповоротлива, ленива и упряма, а тащится до того медленно, что дитя ползком обгонит. Упряжь у этой клячи потертая, истлевшая, все крючки и пряжки с нее отвалились, и теперь ее связывают обрывками бечевки да ивовыми прутьями. Латунные и серебряные украшения осыпались с нее все до одного, осталось лишь несколько реденьких грязных нитяных кистей, которые не украшают упряжь, а обезображивают ее. Вожжи у нее под стать упряжи, их так часто чинили, что остались лишь одни узлы, так что поправить их уж никак нельзя.
Он приподнялся и потянулся за бутылкой, быть может главным образом для того, чтобы дать слушателям время переварить сказанное.
— Может, вам, господа, все это кажется странным, — продолжал он, — но скажу дальше, что вдобавок к упряжи и вожжам есть также и возница, он сидит, сгорбленный и злой, на рваном сиденье и погоняет старую лошадь. Губы у него сине-черные, а щеки серые, глаза мутные, как разбитое зеркало. На нем длинный черный засаленный плащ с большим капюшоном, надвинутым на глаза. В руке он держит заржавленную тупую косу с длинным черенком. И знаете ли, господа, человек, который держит в руках рваные вожжи, не простой возница, он состоит на службе у строгой госпожи по имени Смерть. День и ночь ездит он по ее поручениям. Умирает человек, а он уже спешит туда на скрипучей, громыхающей телеге, погоняя хромую клячу.
10