Еще мгновение, и телега трогается с места.
V
Узкая, длинная, но довольно просторная комната в домике на городской окраине. Домик столь мал, что состоит почти что из одной этой комнаты, не считая маленькой спаленки. Комнату освещает одна лампа, свисающая с потолка, и при ее свете можно увидеть, что здесь чисто и уютно. Помимо этого, комната имеет еще одну особенность, вызывающую улыбку у всякого, кто в нее входит. С первого взгляда заметно, что живущие в ней обставили ее весьма остроумно, чтобы она выглядела, как целая квартира. Вход в нее с торцовой стены, и почти у самых дверей стоит маленькая плита. Стало быть, это кухня, и здесь собрана вся кухонная утварь. В середине комнаты устроена столовая с круглым столом, дубовыми стульями, стенными часами и небольшим буфетом с фарфором и стеклом. Лампа, разумеется, висит прямо над круглым столом, но она освещает также и гостиную — дальнюю часть комнаты, где на цветастом ковре стоит диван красного дерева и пальма в красивом фарфоровом горшке, а на стене развешаны фотографии.
Обычно те, кто входят в эту комнату, сразу же представляют себе, сколько шуток вызывает такая расстановка мебели. Если сюда с улицы заходит хороший друг, хозяева шутливо проводят его в гостиную, просят извинения за то, что ненадолго оставят его одного, так как им, мол, нужно похлопотать в кухне. За обеденным столом, стоящим так близко к кухонному закутку, что сюда доходит жар от плиты, хозяева не раз торжественно заявляют:
— Ах, нужно позвонить, чтобы служанка убрала тарелки!
А когда кто-нибудь из детей начинает плакать в кухне, то ему в шутку говорят, мол, не шуми, а то папа в гостиной услышит, и малыш начинает смеяться.
Подобные мысли возникают обычно у тех, кто в первый раз входит в эту комнату, но тем, кто явился сюда в эту новогоднюю ночь, не до шуток. Это двое мужчин, опустившихся и оборванных. Их можно было бы принять за обыкновенных бродяг, если бы на одном из них поверх лохмотьев не был бы надет черный плащ, а в руках он не держал бы заржавленную косу. На одежду бродяги это мало похоже. Еще более странно то, как он появился в комнате. Он не повернул ключ в замке, не приотворил дверь даже хотя бы чуть-чуть, а просто прошел сквозь нее, хотя она и была заперта. На втором нет столь пугающего наряда, но он внушает еще больший страх, потому что не входит в комнату сам, его тащит приятель. И хотя его с величайшим презрением собственный товарищ швырнул на пол, руки и ноги у него связаны и сам он лежит на полу, как темная куча жалкого тряпья, его искаженное гневом лицо и мечущие молнии глаза наводят страх.
В комнате эти двое не одни. Они видят, что за круглым столом в середине комнаты сидят молодой человек с мягкими чертами лица и по-детски добрым взглядом и женщина, немного постарше, но маленькая и тщедушная. На мужчине красная трикотажная блуза, на которой крупными буквами вышито: «Армия спасения». На черном платье женщины надписи нет, но на столе перед ней лежит шапочка, указывающая на ее принадлежность к этой организации.
Оба они глубоко опечалены. Женщина молча плачет, то и дело вытирая глаза мокрым смятым платком, нетерпеливо и нервно. Можно подумать, что слезы мешают ей делать что-то важное. Глаза мужчины тоже красны от слез, но он не дает волю своему горю в присутствии женщины.
Время от времени они обмениваются словами, и можно понять, что все их мысли находятся сейчас в соседней комнате, где лежит больная, которую они покинули ненадолго, чтобы дать возможность ее матери побыть с нею наедине. Они целиком поглощены мыслями о больной и, как ни странно, не замечают появления двух мужчин. Правда, последние не говорят ни слова, один из них стоит, прислонясь к дверному косяку, другой лежит у его ног, и все же сидящие за столом, казалось бы, должны были бы удивиться этим гостям, явившимся сюда среди ночи и проникнувшим в дом сквозь запертую дверь.
Во всяком случае, человеку, лежащему на полу, странно, что люди за столом иногда смотрят в сторону, где находится он и его товарищ, и, видимо, не замечают их. А вот он, проезжая только что по городу, видел все так, словно вовсе и не изменился, хотя его никто не видел. Он был взбешен, ему хотелось напугать людей, которые были его врагами, показаться им таким, каким он есть сейчас, но понял, что не может стать видимым для них.
Он прежде не был в этой комнате, но те, кто сидят здесь за столом, ему знакомы, и поэтому он точно знает, где сейчас находится. И то, что его насильно притащили сюда, куда он целый день ни за что не хотел идти, только усиливает его ярость.
Внезапно солдат Армии спасения отодвигает стул.
— Уж перевалило за полночь, — говорит он. — Его жена думает, что он должен к этому времени вернуться домой. Попробую сходить туда и еще раз позвать его.
Он медленно и неохотно поднимается, берет висящее на спинке стула пальто и собирается надеть его.
— Я понимаю, ты, Густавссон, не надеешься на то, что сможешь привести его, — говорит молодая женщина, с трудом сдерживая подступающие к горлу рыдания, — и просто считаешь это последней услугой сестре Эдит.
Солдат Армии спасения, собиравшийся было сунуть руки в рукава, останавливается:
— Видишь ли, сестра Мария, — отвечает он, — может, это последняя моя услуга сестре Эдит, и все же я не хочу, чтобы Давид Хольм оказался у себя дома или захотел идти со мной. Сегодня я говорил с ним много раз и просил его прийти, коль скоро вы с капитаном Андерссон приказывали мне. И каждый раз я был рад тому, что он отказывается, что ни мне, ни другим не удавалось привести его сюда.
Услышав свое имя, человек, лежащий на полу, вздрагивает, и губы его растягиваются в презрительной улыбке.
— Видно, у него ума чуть побольше, чем у остальных, — бормочет он.
Сестра Мария смотрит на солдата Армии спасения и говорит резко, слезы больше не душат ее:
— Постарайся на этот раз объяснить Давиду Хольму, что он должен прийти сюда.
Юноша идет к двери с таким видом, будто повинуется, хотя его и не убедили.
— Надо ли мне вести его сюда, даже если он смертельно пьян? — спросил он, подойдя к двери.
— Приведи его, Густавссон, живого или мертвого. Разве ты не слышал, что я сказала? В худшем случае, он сможет выспаться здесь и протрезвиться. Нам важно лишь, чтобы он был здесь.
Юноша уже взялся за ручку двери, но вдруг резко повернулся и подошел к столу.
— Не хочу, чтобы такой человек, как Давид Хольм, приходил сюда, — сказал он, бледнея от волнения. — Ты, сестра Мария, знаешь не хуже меня, каков он. Неужто ты считаешь, что он достоин войти туда? — Он показал на дверь импровизированной гостиной.
— Считаю ли я… — начала она, но он не дал ей договорить.
— Разве ты не знаешь, что он станет лишь издеваться над нами? Начнет хвастаться, что сестра Армии спасения до того влюблена в него, что не может умереть, не простившись с ним.
Сестра Мария бросает на него нетерпеливый взгляд, и рот ее уже было приоткрылся, чтобы резко ответить ему, но она тут же овладевает собой, кусая губы.
— Я не смогу стерпеть, если он станет говорить так о ней после ее смерти! — восклицает Густавссон.
— Разве ты не знаешь, что, сказав эти слова, Давид Хольм был бы прав? — спрашивает сестра Мария серьезно, отчеканивая каждое слово.
Лежащего на полу при этих словах пронизывает внезапное чувство радости, его всего передергивает. Несказанно удивленный, он бросает взгляд на Георга, желая увидеть, заметил ли тот его движение. Возница продолжает стоять неподвижно, но на всякий случай бормочет Давиду Хольму, мол, жаль, что тот не знал этого при жизни. Было бы чем хвастать перед приятелями.
Солдат Армии спасения настолько потрясен словами сестры Марии, что вынужден схватиться за спинку стула. Вся комната идет кругом у него перед глазами.
— Что ты говоришь, сестра Мария? Уж не хочешь ли ты, чтобы я поверил…
Сестру Марию охватывает необычайное душевное волнение. Она с силой сжимает в кулаке носовой платок, слова потоком вырываются у нее изо рта, гневно, торопливо, будто она стремится высказать все, покуда ее не остановит благоразумие: