Едва он подумал это, как возница, словно подслушав его мысли, дернул вожжи и придержал лошадь.
— Я лишь несчастный и неумелый возница, — говорит он. — Иной раз мне удается помочь кому-нибудь, иной раз — нет. Этих двоих мне было легко переправить через границу. Ведь одна из них жаждала попасть к Господу на небеса, а другого почти ничего не связывало с землей. Знаешь ли, Давид, — продолжает он, переходя вдруг на прежний, товарищеский тон, — сидя в этой телеге и слушая, я думал, что, если бы я мог подать людям весть, я послал бы им наставление.
— Это я могу понять, — говорит Давид Хольм.
— И знаешь ли, что не большая беда быть косцом, когда зерно на поле созрело. Но вырывать неспелые колоски, не достигшие и половины своего роста, работа жестокая и неблагодарная. Хозяйка, которой я служу, считает эту работу недостойной себя и поручает ее мне, бедному вознице.
— Я это понял, — говорит Давид Хольм.
— Если бы люди только знали, как легко переводить через границу тех, кто закончил свою работу, выполнил свой долг и почти разорвал свои земные узы, и как тяжело освободить тех, кто не успел ничего закончить и совершить и оставил на земле всех, кого любит, они, быть может, постарались бы облегчить работу возницы.
— Что-то я не пойму тебя, Георг.
— Ты только подумай, Давид! За то время, что ты был со мной, ты слыхал только про одну болезнь, а со мной так было весь год. И все потому, что эта болезнь косит неспелые колосья, урожай, снимать который приходится мне. В первое время, когда я начал править телегой Смерти, у меня постоянно не выходило из головы: «Кабы этой болезни не стало, работа моя не была бы столь тяжелой».
— Так ты это хотел бы сказать людям?
— Нет, Давид. Теперь я лучше, чем прежде, знаю, на что способны люди. Они, без сомнения, победят этого врага с помощью оружия и упорства. Они не успокоятся, покуда не освободятся от нее и от других тяжелых болезней, которые косят их, не давая созреть. Но главное не в этом.
— И как же тогда им облегчить работу возницы?
— Люди столь рьяно стремятся устроить для себя на земле все наилучшим образом, что, думается мне, придет день, когда бедность, пьянство и прочее зло, сокращающие жизнь, исчезнут. Но это не значит, что труд возницы станет тогда легче.
— Что же тогда ты хотел бы сказать людям?
— Скоро наступит новогоднее утро. И люди, проснувшись и вспомнив, что наступил новый год, будут думать о всех своих надеждах и желаниях, о своем будущем. И тут я хотел бы сказать им, чтобы они желали себе не счастья в любви, не успехов, не богатства и власти, не долгой жизни или даже здоровья. Я хотел бы, чтобы они, сложив молитвенно руки, просили у Бога лишь одного: «О Боже, дай моей душе созреть, прежде чем настанет час жатвы».
XI
Две женщины сидят, углубившись в беседу, которая длится вот уже много часов. Она прервалась лишь, когда они обе в послеобеденное время слушали мессу в помещении Армии спасения, а после снова возобновилась. Одна из женщин пытается изо всех сил пробудить в душе другой чувство мужества и умиротворения, но ей, по-видимому, это плохо удается.
— Знаете, фру Хольм, — говорит та, что пытается утешить и приободрить довольно странным образом другую, — я думаю, что теперь вам станет легче жить. Ведь он, мне кажется, сделал уже все самое плохое, что только мог. С тех самых пор, как вы снова сошлись, он все грозил вам отомстить, вот и отомстил. Но вы, верно, понимаете, что одно дело — заставить себя однажды проявить жестокость и не позволить увести детей, а другое — тешиться мыслями об убийстве и совершить его на деле. Этого, я думаю, никто не вынес бы.
— Спасибо вам, капитан, за вашу доброту, за то, что вы стараетесь утешить меня, — отвечает жена.
Но про себя она, видимо, думает: мол, если капитан Армии спасения не знает того, кто мог бы вынести подобное, то ей-то самой известен такой человек.
Видно, что капитан Армии спасения уже отчаялась, но делает еще последнюю попытку убедить несчастную.
— Вы должны, фру Хольм, принять во внимание одно обстоятельство. Не знаю, можно ли назвать грехом то, что вы несколько лет назад покинули мужа, и все же это был дурной поступок. Вы бросили его на произвол судьбы, и печальные последствия не замедлили проявиться. Но в этом году вы сделали попытку все исправить. Вы поступили так, как того хочет Господь, и потому должна произойти перемена к лучшему. Сильный шторм сразу не усмирить, но доброе дело, которое начали вы, фру Хольм, и сестра Эдит, должно принести свои плоды.
Слова капитана Армии спасения слышит теперь не только жена Давида Хольма. Пока она говорила, в комнате появились и встали у дверей Давид и его товарищ Георг, вернее, их тени.
Руки и ноги у Давида уже больше не связаны. Он следует за возницей без принуждения. Но когда он замечает, куда его привели, волна возмущения снова захлестывает его. Ведь здесь никто не собирается умирать. Зачем же его снова заставляют видеть дом и жену?
Он уже поворачивается к Георгу, чтобы с гневом спросить его, но тот делает ему знак молчать.
Жена Давида поднимает голову, кажется, будто твердая уверенность другой женщины придает ей бодрости.
— Ах, если бы можно было этому поверить! — вздыхает она.
— Нужно верить, — говорит гостья и улыбается ей. — Завтрашний день уже принесет перемены. Вот увидите, что с новым годом придет помощь.
— С новым годом? — повторяет жена Давида. — Да, ведь сегодня новогодняя ночь, я совсем об этом забыла. Который сейчас час, как вы думаете, капитан Андерссон?
— Новый год давно наступил, — отвечает капитан и смотрит на свои часы. — Уже без четверти два.
— Тогда не стоит вам сидеть здесь со мной. Идите домой и ложитесь спать. Я уже успокоилась, сами видите.
Женщина бросает на нее испытующий взгляд.
— Не уверена, что вы вполне успокоились.
— Не беспокойтесь за меня, капитан. Я знаю, что наговорила много лишнего нынче ночью, но сейчас все прошло.
— Верите ли вы, фру Хольм, что можете всецело положиться на Господа, на Его святую волю и что Он устроит все к лучшему?
— Да, — отвечает женщина, — верю.
— Я охотно бы осталась до утра, но вижу, что вы хотите, чтобы я ушла.
— Я всегда рада вам, но теперь он скоро придет, и лучше будет, если я останусь одна.
Обменявшись еще несколькими фразами, обе женщины выходят из комнаты. Давид Хольм понимает, что жена идет отворить ей ворота.
— Давид, ты слышал, что она сказала? — спрашивает возница. — Ты понимаешь, что люди знают все, что им положено знать. Им нужно только помочь, укрепить их в желании жить долго и счастливо.
Едва он успел произнести эти слова, как вернулась жена. Видно, что она собирается сдержать слово и лечь. Она садится на стул, нагибается и начинает расшнуровывать ботинок.
Она сидит внаклонку, и вдруг громко хлопают ворота. Она встает и прислушивается.
— Это он идет! — говорит она. — Точно, он.
Она подбегает к окну и вглядывается в темноту двора. Стоит у окна минуту-другую, пристально всматриваясь. Когда же она отходит от окна и идет назад, они видят, как сильно изменилось ее лицо. Оно стало серым, глаза, губы словно посыпаны пеплом. Движения стали неловкими, неуверенными, губы слегка дрожат.
— Мне этого не вынести, — шепчет она, — не вынести.
— Я должна уповать на Господа, — говорит она, останавливаясь посреди комнаты, — они велят мне уповать на Господа. А разве я не молила Его, не звала? Что я должна делать, как вести себя, чтобы Он помог мне?
Она не плачет, но слова ее сплошной стон. Видно, что она в крайнем отчаянье и сама не знает, что делает.
Давид Хольм наклоняется вперед, пристально смотрит на нее и вдруг вздрагивает от пронзившей его мысли.
Жена не идет, а, едва волоча ноги, добирается до постели в углу комнаты, где спят ее двое детей.
— Жаль их, — говорит она, склоняясь над ними, — они такие красивые.
Она садится рядом с ними на пол и долго смотрит сначала на одного, потом на другого.
— Но мне надо уходить отсюда, а оставить их здесь я не могу.