День клонился к вечеру, на небе всходила луна. Поля лежали заснеженные, озеро было покрыто сизым искрящимся льдом. Чернели стволы деревьев, небо было огненно-красным от заката.
Ингрид направлялась к озеру, чтобы покататься на коньках. Она шла узкой тропкой, протоптанной в снегу. Гуннар Хеде следовал за ней. Было в его облике нечто покорное, наводившее на мысль о преданном псе, увязавшемся за своим хозяином.
Ингрид выглядела усталой. Глаза у нее потухли, кожа приобрела сероватый оттенок.
Она шла и думала о том, был ли уходящий день доволен собой. Уж не от радости ли зажег он этот огненно-красный закат на западе?
Про себя она могла сказать, что ни сегодня, ни в какой-либо другой день не могла бы она зажечь столь ликующее пламя. За целый месяц, минувший с того дня, как она узнала Гуннара Хеде, она не добилась ровно ничего. А сегодня ее и вовсе обуял страх. Ей показалось, что любовь ее в опасности. Она стала забывать студента, потому что все время думала только о несчастном больном. Любовь ее утратила легкость, красоту, игру. Остались лишь тяготы и суровая действительность.
Она шла, чувствуя, как ее все больше охватывает отчаяние. Она чувствовала, что не знает, что делать, что ей в конце концов придется отступиться. О Боже, вот она идет следом за нею, такой крепкий и здоровый на первый взгляд, и вместе с тем — безнадежно, неизлечимо больной!
Они подошли к озеру, и Ингрид надела коньки. Она хотела, чтобы он покатался вместе с нею и привязала к его ногам коньки. Но он упал сразу же, едва ступив на лед. Он выбрался на берег и сел на камень, а она ушла от него.
Напротив камня, где сидел Хеде, находился небольшой островок, поросший оголенными березами и осинами, а позади него все еще пламенело красное вечернее небо. И на фоне красного зарева так живописно выделялись редкие, легкие кроны деревьев, что невозможно было не залюбоваться этим зрелищем.
Бывает так, что какое-нибудь место обычно узнаешь по одной определенной детали, потому что даже если нам это место очень хорошо знакомо, мы не можем знать, как оно выглядит со всех точек обзора. Имение Мункхюттан обычно узнавали по этому вот маленькому островку. Даже если не видеть усадьбу в течение многих лет, все равно ее можно было узнать, увидев этот островок, на котором черноствольные деревья тянулись легкими кронами к закату.
Хеде сидел неподвижно и смотрел на островок, на безлистные тонкие ветви, на сизый лед озера, простиравшийся во все стороны.
Этот вид был ему прекрасно знаком. Во всем имении не нашлось бы места, которое он знал бы лучше. Потому что, как уже было сказано, этот островок всегда привлекал к себе внимание. Хеде сидел, глядя на остров и как бы не замечая его, как это случается, когда видишь что-то давно привычное. Долго сидел он так, глядя перед собой. Ничто не нарушало его покоя — ни человек, ни ветер, ничто постороннее. Ингрид он уже не видел, она ушла по льду далеко вперед. И такой покой и безмятежность охватили Гуннара Хеде, какие можно ощутить лишь в хорошо знакомой среде. Спокойствие и уверенность вселял в него этот маленький островок. И улеглась вечная тревога, мучившая его.
Он всегда чувствовал себя в окружении врагов и постоянно был настороже, стремясь защитить себя. Уже много лет не испытывал он такого покоя, который помог бы ему забыться, и вот теперь он снизошел на него.
И сидя так, без мыслей в голове, Гуннар Хеде вдруг сделал чисто механическое движение, как бывает, когда человек находится в привычных условиях. Перед ним простирался лед озера, на ногах у него были коньки, и вот он встал и заскользил по льду. Он так же мало думал о том, что делает, как человек, использующий во время еды вилку и нож.
Он скользил по озеру, чувствуя, что лед необыкновенно хорош для катания. Он отъехал уже довольно далеко от берега, прежде чем осознал, что катается на коньках.
«Превосходный лед, — подумал он, — странно, отчего я вчера не катался? Нет, я не мог вчера не кататься, — успокоил он себя. — Нельзя терять ни дня, пока у меня каникулы».
Должно быть, именно потому, что это занятие было столь привычно для Хеде до его болезни, в нем пробудилось его прежнее «я». И в сознании его начали возникать мысли и представления, относившиеся к его прежней жизни. Но одновременно канули в небытие мысли, связанные с его болезненным состоянием.
Как бывало во времена его прежних прогулок на коньках, он описал большой круг, чтобы проехать мимо узкого мыса. Он сделал это неосознанно, но, приблизившись к мысу, понял, что свернул сюда для того, чтобы увидеть, освещено ли окно в комнате его матери.
«Она, верно, думает, что мне пора вернуться. Но пусть подождет немного. Уж очень хорош нынче лед на озере».
Он ощущал радость от движения, от прекрасного вечера. Кататься на коньках таким вот лунным вечером — большое удовольствие. Он любовался этим плавным переходом к ночи. Свет еще не совсем померк, но уже опускается на землю ночной покой. Лучшее время между днем и ночью!
Тут он заметил на озере еще одного конькобежца. Это была молодая девушка. Он не был уверен, что знаком с нею, и направился в ее сторону, чтобы разглядеть ее. Нет, она была ему незнакома, но он, проезжая мимо нее, все же не преминул сказать несколько слов насчет того, какой нынче прекрасный лед.
Незнакомка была, без сомнения, из городских, поскольку явно не привыкла к тому, чтобы с ней вот так запросто заговаривали. Она страшно перепуталась, когда он обратился к ней со своим замечанием насчет льда. Впрочем, у него и впрямь необычный вид в этом костюме простолюдина.
Ну что ж, он не станет больше ее пугать. Хеде свернул в сторону. Озеро достаточно велико, и места на нем хватит для них обоих.
А Ингрид с трудом удержалась от крика. Он подъехал к ней, такой учтивый и элегантный, со скрещенными на груди руками, с чуть сдвинутой набок шляпой и с откинутыми со лба волосами, которые больше не падали ему на глаза.
И речь его была речью образованного человека, далекарлийский диалект почти не чувствовался в ней. Но Ингрид недолго удивлялась. Поспешно направилась она к берегу.
Запыхавшись, Ингрид вбежала в кухню. Она не знала, как ей покороче и яснее сообщить свою новость.
— Юнгфру Става, молодой господин вернулся домой!
Кухня была пуста, девушка не нашла там ни домоправительницы, ни служанок, В комнате юнгфру Ставы тоже не было ни души. Ингрид бежала по всему дому, заглядывая даже в те комнаты, где никогда прежде не бывала. И, не переставая, восклицала:
— Юнгфру Става, юнгфру Става! Молодой господин вернулся домой!
Она была вне себя и продолжала повторять эту фразу, стоя в прихожей верхнего этажа, где ее окружили обе служанки, юнгфру Става и советница. Она все выкрикивала и выкрикивала эти слова, слишком взволнованная для того, чтобы остановиться.
Никто из них не усомнился в том, что она имела в виду. Все четверо стояли, взволнованные не меньше ее, с искаженными лицами и трясущимися руками.
В отчаянье Ингрид обращалась то к одной, то к другой. Она должна была что-то объяснить, отдать какие-то распоряжения, но не могла вспомнить, что хотела сказать. Ах, надо же ей потерять голову именно сейчас!
С немым вопросом обернулась она к советнице. Что, что я хотела сказать?
Старая госпожа отдала несколько распоряжений тихим, дрожащим голосом. Она говорила почти шепотом.
— Принести свечи и зажечь камин в комнате молодого господина! Приготовить платье молодому господину!
Не ко времени и не к месту было бы теперь юнгфру Ставе похваляться своей распорядительностью. Однако она не утерпела и ответила не без некоторого высокомерия:
— Камин всегда горит в комнате молодого господина! Платье молодого господина всегда лежит наготове!
— Ингрид, отправляйся в свою комнату! — велела ее милость.
Однако девушка поступила совсем наоборот. Она вошла в гостиную и встала у окна. Сама того не сознавая, она дрожала и громко всхлипывала. Она нетерпеливо смахнула с глаз слезы, чтобы видеть заснеженную аллею перед домом. Если взор не будут застилать слезы, от нее ничего не укроется при этом ярком, лунном свете.