Другую указанную здесь книгу он скорее хвалит, правда хвалит условно. Но тут уже похвала дает понять нам, в чем дело. «Эта книга, — говорит он, — дает нам заметить в братьях Таро религиозный смысл, правда не вполне законченный».
«Боги должны были бы согласиться между собою, как им поделить мир»9 — вот сентенция мудрых братьев Таро, которая приводит в восторг нашего Жермена.
А что она, собственно, значит? Она означает, что буржуазия все более и более находит в религиях свою опору и ищет использовать для своих целей одинаково все религии. А бедный наивный Жермен вздыхает по этому поводу:
«Этот крик выходит из самого их сердца. Он гармонирует с нашими собственными призывами. Он порожден не только терпимостью, но и любовью». А мы запишем, что блестящие братья Таро — буржуазные антисемиты и сторонники использования какого угодно религиозного обмана на началах рационального распределения между ними областей человеческой жизни.
Поль Моран — элегантнейший и многообещающий дипломатический молодой человек.
При слове «атташе» у вас сейчас же возникает совершенно определенный образ. Так вот, этот образ и есть более или менее точный портрет Поля Морана.
Жермен характеризует его так: «Вы пьете этот талант, как коктейль. Главные черты его — утонченность и грация. Утонченность эта часто весьма утомительна», — не без капельки дегтя добавляет Жермен.
«Это писатель до ужаса соответствующий дню, следующему за катастрофой. Он вполне — 1921 год. Хотя война иногда и гримасничает в окно его рассказов, но мы прекрасно чувствуем, что он пришел после нее и говорит обществу, пробуждающемуся от контузии, с усталыми нервами. Подобная эпоха не ценит ни сильных радостей, ни страстных объятий. Она любит сурдину, смешения, сделанные с расчетом извлечь из них какое-нибудь новое удовольствие».
Очень кстати приводит наш критик характеристику, которую дает себе сам Моран:
«Кажется, на мою долю выпало все, что есть в человеческом роде темного, непокорного, плодотворного и нечистоплотного»10.
Наконец, чтобы закончить, Жермен отмечает еще в Моране смехотворность и наглость.
Портрет получается довольно полный. Но по поводу позднейшей книги Морана «Люис и Ирена»11 Жермен отточил еще хорошенький шип: «Как поучительно, синтетично и непобедимо оркеструет Моран все эти модные тики и наипоследнейшие пороки. Ну, разве это не король в смокинге на наш мутный и пьяный час!»
О нем довольно.
Писателя Валери Ларбо Жермен считает обновителем романа. Лучший из этих романов12 описывает впечатления писателя между двумя молодыми женщинами, лежащими с ним в одной постели.
«Да, — говорит наш критик, — это сладострастник, который мечтает или, вернее, пересматривает свою сокровищницу и стирает пыль с ее предметов».
Но дальше мы узнаем еще более интересные вещи об этом обновителе романа: «В нем есть приводящая в отчаяние сухость, но также лояльный анализ, который тискает удовольствие, пока не выдавит из него последний сок. Стоит ли говорить, что все кончается худо: привкусом пепла и „великого ничто“. Беспощадная ясность ума этого южанина рассеивает для него даже самые дорогие миражи».
А вот и тончайший среди топких — г. Жан Жироду.
«Наш любимейший автор» — так приветствует его наш критик; но на следующей же странице называет его «скучающим шарлатаном», который «берет всю жизнь в шутку, с высоты крыши пренебрежительно прощается со всем миром».
И тут приводится самохарактеристика писателя: «Одним нужна скрипка, палитра или лира их собственного разбитого сердца; а с меня довольно папиросы»13.
И характеристику самого знаменитого романа Жироду «Зигфрид и Лимузин»14 Жермен заканчивает словами: «Премилое и претщетное пускание дыма».
Далее автор переходит к самым молодым.
Вот перед вами Франсуа Мориак с нашумевшей книгой «Тело и кровь»15.
«С религиозной точки зрения, — свидетельствует Жермен, — это может заставить рычать от негодования. Длинные страницы пытаются быть благочестивыми и полными небесного восторга, а на самом деле они земные до пошлости и даже до грязи. Нечто очень близкое к проституции выдается за путь благодати божьей. Бог смахивает на сводника».
Тем не менее Мориак удостаивается названия «хищника благородной расы: католического эпикурейца, молодого денди, от которого пахнет литургией, сквозь душу которого течет вино Диониса пополам со святой водой».
Ну разве не портрет? И разве не отвратителен оригинал этого портрета?
Дальше следует еще более нашумевший столп модной литературы, Пьер Дриё ла Рошель.
Этот, по мнению Жермена, «дает подножку демократии и цивилизации».
«Он дает вам кирпичом по темени, и это спасительно. Это заставляет вас задуматься или, по крайней мере, чихнуть».
Г-н Дриё — патриот, он сам определяет свой патриотизм: «Я люблю Францию, как женщину, встреченную на улице. Я люблю французов. Непристойно пошутить, поговорить о женщине и о войне можно только с ними: для этого я пошел бы за ними хоть на другую звезду»16.
«Это очаровательно», — замечает Жермен.
А по нашему мнению — более нагло идиотской формулы патриотизма еще никто не придумывал.
Притом же: «Заключительный аккорд его есть тяжелое отчаяние», и весь он характеризует собою «столь печальное и столь часто встречающееся банкротство молодежи».
Вот еще один из мушкетеров модной литературы — Аир и де Монтерлан. Ему только двадцать четыре года. Послушайте, в каких терминах воспевает его Жермен: «Твои великие крестные — д'Аннунцио и Баррес, — начинает он звучно и органно, но продолжает: — В гигантской тени их бессилья, столь братского тебе, ты можешь смотреть на собственное бессилие, не краснея. Сухость и жестокость — вот основы их души и твоей!..» «Он истинный сын войны: противоречивый, сложный, практичный, декадент и спортсмен. Но, кроме того, в нем много вышедшего из моды и позаимствованного у Барреса».
Не без удивления узнаем мы, что «интереснейшей частью его главного произведения17 является десяток страниц, посвященных описанию мускулов некоего Доминика»18.
По Жермену, основные его мотивы: «сексуальность, война, спорт, жестокость и католицизм».
Хорошенькое месиво предлагает г. Монтерлан в качестве пойла своей публике.
Герой его романа «Рай в тени сабель»19 немедленно после случайного изнасилования маленькой девочки идет в капеллу и молится богородице.
Любовь к спорту и молодым атлетам сводится к «грубости и жестокости».
«Больше же всего г. Монтерлан любит войну».
К этому нечего добавлять.
Филипп Супо, автор романа «Добрый апостол»20, одно время принадлежал к группе «Дада». Как мы увидим ниже, эта группа пережила своеобразные судьбы. Но Супо покинул ее в самый интересный момент, да и до того он был наименее типичным из дадаистов.
Это не мешает ему быть весьма заметной фигурой в модной литературе.
С самого начала Жермен предупреждает нас, что Супо является «опечаленным — еще до всякого страдания, и уставшим еще до всякого жизненного опыта».
Один из его героев, Обри21, обращается в католичество. «Это просто трусость потерпевшего кораблекрушение, — повествует Жермен, — хитрость побежденного. Супо жестоко разоблачает этот жест. Это просто нечто вроде опиума».
Разводя руками, наш критик констатирует беспричинное отчаяние автора.
«Из какой пропасти возник этот вампир? — спрашивает он себя. — Тут и буржуазная наследственность, усталость нескольких поколений, и печаль переходного времени, когда обрушились все верования и не народилось ничего нового… Супо — это маленький Гамлетик, мало романтичный, на кладбище, на котором Европа похоронила 12 миллионов своих сынов».