А с бедной Лялей скандал. Такой скандал, что хуже и не придумаешь. Через несколько месяцев пришлось ее высадить из поезда на каком-то полустанке. Там у стрелочника в сторожке родила она сына. Оставила его на воспитание у сторожихи и догнала труппу.
Орчаковы выслушали рассказ о Лялиной беде, поахали и забыли.
Время шло. Разное время. Наконец, пришло самое скверное — гражданская война, голод, смерть.
И тут получили Орчаковы странное письмо.
«Дорогие мои, единственные. Вы, наверное, забыли вашу Лялю, которая всю жизнь только о вас и думает. Кроме вас, у меня никого нет, поэтому обращаюсь к вам с мольбой. Приютите у себя на несколько дней тайну моей жизни, мальчика Колю. Его к вам привезет его воспитательница и все объяснит. Я сейчас далеко и проехать в Москву невозможно.
Умоляю простить и помочь.
Ваша до гроба благодарная
Ляля».
Письмо это очень удивило Орчаковых. Неприятно удивило. Время было трудное, и сами они готовились к отъезду, и не знали, удастся ли уехать или придется бежать. А тут вдруг чужой мальчишка с воспитательницей — и что с ними делать и куда их деть?
Но нежеланные гости не заставили себя долго ждать.
Приехала простая баба-старуха и привезла шестилетнего Колю.
Пришли по черному ходу.
Баба плакала, и кланялась, и шепотом, чтобы мальчик не слыхал, рассказывала, что денег ей за мальчика давно не присылали, а теперь с места ее прогнали и придется ехать в деревню, а что там будет — неизвестно. А Колина мать выхлопотала его в приют под Питером, и какая-то барыня на днях заедет и отвезет его.
Мальчик Коля был очень серьезный, смотрел красивыми вишнево-черными глазами спокойно и внимательно.
Прощаясь со старухой, сказал ей басом:
— Ты, мама, не плачь. Я в люди выйду и тебя спасу.
И сам не плакал, только очень тяжело дышал.
Остался у Орчаковых.
Странный был мальчик. Удивительно вежливый и благовоспитанный, точно и не баба-сторожиха его выходила.
— Предводительская кровь! — подсмеивался Орчаков.
Выяснилось, что игрушек Коля никогда не видывал. Играл только в «паровозы». Ставил посреди комнаты стул. Это — станция. И, крутя сжатыми кулаками, шипел, свистел, ухал. Лицо делалось свирепое, рот набок, глаза вкось. Видно было, как он относился, как чувствовал и понимал это, с первого дня своей жизни близкое ему чудовище — паровоз. Замечательно интересно играл. И только эту игру и знал.
Он знал немножко грамоте.
Одет был чистенько. В несложном гардеробе его оказалась почему-то пара перчаток. Кто-то подарил. И каждый раз, выходя во двор поиграть, он непременно надевал эти перчатки.
Но был совсем ведь простым мальчиком. Удивлялся, что за столом едят не из общей миски.
— А не оставить ли его у нас? — спросил как-то Орчаков. — Жалко его в приют, уж очень хорошенький мальчик.
— Ну куда его! Сами не знаем, что с нами завтра будет. Ему же спокойнее будет там, — отвечала Елена Ивановна. — Разве можно брать на себя такую обузу? Да мы и права не имеем, раз мать сама распорядилась его судьбой.
— Эх ты, законница, — усмехнулся Орчаков. — «Мать распорядилась». И как подумаешь, что мать у него Ляля, а отец гимназист! Бедный мальчик Коля!
Думали, что мальчика забыли, и никто за ним не приедет.
Но, когда уже потеряли надежду, явилась дама, очень сердитая и недовольная навязанной ей заботой.
Мальчик Коля, серьезный и побледневший, подошел проститься. На нем были перчатки, и пальтецо свое он старательно застегнул на все пуговицы.
— Благодарю вас, Григорий Григорьевич, и прощайте, — сказал он. — Благодарю вас, Елена Ивановна, и прощайте.
И снял с головы шапочку.
Месяца через два пришла от него открытка:
«Многоуважаемые мною. Извините меня нас кормили мерзлой картошкой, а больше совсем не кормят. Извините меня мы погибаем.
Известный вам мальчик Коля».