Фальк почувствовал что-то противное в предложенном деле, но ведь не было ничего нечестного в предложении, и к тому же это давало ему работу у влиятельного человека; и так сразу, без дальнейших усилий. Он поблагодарил и согласился.
— Вы знаете ведь формат? Четыре столбца в странице, всего сорок столбцов по 32 строчки. Напишем, что ли, маленькую записочку?
Смет написал записку, и Фальк подписал.
— Ну, так послушайте, вы ведь знаете шведскую историю! Посмотрите-ка там на этажерке! Там лежит клише, деревяшка! Правее! Так; можете вы мне сказать, кто эта дама? Говорят, какая-то королева!
Фальк, не разбиравший раньше ничего, кроме черной деревяшки, заметил, наконец, черты человеческого лица и объявил, что он думает, что это Ульрика Элеонора.
— Ну, не говорил ли я? Хи-хи-хи! Деревяшка эта сходила за королеву Елисавету английскую и была напечатана в американской народной книжке, и теперь я дешево купил ее с кучей других. Я пущу его за Элеонору Ульрику в моей народной библиотеке. Хороший у нас народец, он так славно раскупает мои книжки. Хотите написать текст, сударь?
Тонко развитая совесть не могла найти ничего нечестного, хотя он и чувствовал что-то неприятное.
— Ну! Так напишем маленькую записку! Так!
И опять писали!
Так как Фальк считал аудиенцию оконченной, он сделал вид, что хочет получить обратно свою рукопись, на которой Смит сидел всё время. Но тот не хотел выпустить ее из своих рук; он прочтет ее, но для этого нужно время.
— Вы разумный человек, сударь, и знаете, чего стоит время. Сейчас здесь был молодой человек, тоже со стихами, с большой вещью в стихах, которой я не мог воспользоваться. Я предложил ему то же, что вам, сударь; знаете ли вы, что он сказал? Он попросил меня сделать нечто такое, о чём я не могу рассказать. Да! вот что он сказал и убежал. Он не долго проживет, этот человек. Прощайте, прошейте! Достаньте себе Гакома Снегеля! Прощайте!
Смит указал чубуком на дверь, и Фальк удалился.
Шаги его были не легки. Деревяшка была тяжела и оттягивала его к земле и задерживала; она тянула его к земле. Он подумал о бледном молодом человеке с рукописью, осмелившемся сказать нечто такое Смиту, и возгордился. Но потом всплыло воспоминание о старых отцовских советах, и тут выскочила старая ложь, что всякая работа одинаково почтенна, и еще больше усилила его гордость; его ум был пойман, и он пошел домой, чтобы написать сорок восемь столбцов об Ульрике Элеоноре.
Так как он встал очень рано, он в девять часов уже сидел за письменным столом. Он набил себе большую трубку, взял два листа бумаги, вытер стальное перо и захотел припомнить, что он знает об Ульрике Элеоноре. Он перелистал Экелунда и Фрикселя. Там было много написано под рубрикой Ульрика Элеонора, но о ней самой не было ничего. В полчаса десятого он истощил материал; он написал, когда она родилась, когда умерла, когда вступила на престол, когда отказалась от правления, как звали её родителей и за кем она была замужем. Это была обыкновенная выписка из церковных книг, и она не заняла и трех страниц. Оставалось, значит, еще тринадцать. Он выкурил несколько трубок. Он стал копать пером в чернильнице, как бы ловя в ней рыбу, но ничего не появлялось. Он должен был сказать что-нибудь о её личности, дать легкую характеристику; у него было ощущение, как будто ему приходилось произносить над ней приговор. Хвалить ли ее или порицать? Так как ему было безразлично, то он не мог решиться ни на то, ни на другое до одиннадцати часов. Он разругал ее и дошел до конца четвертой страницы — оставалось еще двенадцать. Он хотел говорить о её правлении, но так как она не правила, то об этом нечего было сказать. Он написал о совете — одну страницу — оставалось одиннадцать. Не было еще и половины; он спас честь Герца — страница — оставалось десять! Как он ненавидел эту женщину! Новые трубки, еще перья! Он удалился в глубь времен, дал обзор, и будучи в раздражении, ниспроверг свой прежний идеал, Карла XII! Но это было сделано так быстро, что только одна страница прибавилась к другим. Оставалось девять! Он пошел вперед и ухватился за Фридриха I. Полстраницы! С тоской глядел он на бумагу, видел что осталось еще полпути, но не мог пройти его. Семь с половиной страничек, однако, он сделал из того, что у Экелунда занимало только полторы. Он бросил деревяшку на пол, толкнул ее ногой под письменный стол, полез за ней, опять достал ее, стряхнул с неё пыль и положил ее на стол. Какие мучения! Он почувствовал сухость в душе, уподобившейся этой деревяшке; он старался взвинтить себя; он старался пробудить в себе чувства к покойной королеве, которых у него не было. Тогда он почувствовал свою неспособность и почувствовал отчаяние и унижение! И это поприще он предпочел другим! Он опять изловил свой разум и занялся «Ангелом-Хранителем».