— Понимаю. — Глеб угрюмо смотрел на носки своих туфель.
— У Лихачевых я встретила вас… так тепло, по-человечески встретились… Я на мгновение забыла… какая пропасть. Просто человек и человек.
— Но поверьте, Мирра Григорьевна!
— Не нужно… не говорите неправды… Я не обвиняю… как обвинять вас?.. Что делать? В каждой русской семье… самой интеллигентной, передовой, таится непреодолимое, стихийное пренебрежение к еврейству… к еврею… Это с материнским молоком входит в кровь. Разве не правда? Ваш отец, Николай Сергеевич… О нем с каким уважением говорят евреи!.. В пятом году он прятал в гимназии сотни обреченных… может быть, рисковал жизнью… карьерой. И все-таки он говорит с моим отцом как с низшим… презирает нас. Разве не так?
Подавленный Глеб ясно вспомнил, что отец, в самом деле много сделавший в дни погромов для евреев, искренне возмущавшийся черносотенщиной, в то же время в разговорах спокойно говорил, упоминая о евреях, слова: «жид», «жидок», без всякой злобы, а просто так, по привычке. И это было до того естественно, что Глебу не приходило в голову задумываться над таким противоречием. И сам машинально перенял от отца эту же привычку. До чего странно!
— А подумайте, — продолжала девушка, — в среде, в которую вы войдете завтра полноправным членом… в офицерстве. Там еврей — все равно, что изменник… предатель… преступник. Да там и слова такого нет… Жид… наравне с собакой. «Убить, как собаку… убить, как жида». Еврей — это грязь, бесчестие… Вчера пред нашей дверью у вас были испуганные глаза… а разве вы трус? Но вы думали: «что скажут, если узнают? Потомственный дворянин… без пяти минут офицер, — в доме еврейского торгаша… Какой ужас!..» Подумали ведь? Скажите… Я не сержусь, но ведь так? Подумали?
Глеб рванул зубами нижнюю губу. Остров, зелень, солнце — все потускнело. Но он не мог лгать. Взгляд в упор требовал правды.
— П-подумал, — в припадке мужества выжал он.
— Ну, видите, — Мирра почти весело улыбнулась. — Я же говорю, что читала ваши мысли. Вы колебались, но все же решились… Даже были поражены… В еврейском доме все похоже на человеческое жилье.
— Мирра Григорьевна!.. Теперь вы пощадите меня. Мне очень тяжело.
— А мне разве не тяжело, Глеб Николаевич?
Она замолчала, словно обуздывая волнение и гнев. Продолжала, уже гораздо спокойнее.
— Мне было очень приятно встречаться с вами. Тем больнее стало вчера. Но я не виню вас. Если бы я не чувствовала, что вам можно сказать все, — я не промолвила бы с вами больше ни одного слова. Вы шли по течению… слепым путем традиций… Думаете, у нас их нет?.. Может быть, больше всего нелепых традиций у нас, и мы страдаем оттого, что не можем переступить через них. Мы глупо и слепо привязаны к нашей проклятой истории… Я думаю, что у вас традиции — только поверхностный налет, и вы достаточно умны, чтобы понять, и с достаточной волей, чтобы поступать не как все… Иначе я не говорила бы… Вчера вас чуть не до обморока фраппировал мой отец. Я видела, как у вас дергалось лицо и земля горела под ногами… Вас — юношу из хорошей семьи, воспитанного во всех правилах хорошего тона, назвали фамильярно «молодым человеком»… Упоминали о какой-то муке, вам, которому никогда не придется иметь дела с такими прозаическими грязными вещами, как купля, продажа… вексель…
— Вексель — самая знакомая вещь для уважающего себя мичмана, — похоронно скаламбурил Глеб, пытаясь хоть шуткой побороть ощущение собственной раздавленности.
— Ну, акция… закладная… все равно… Вы были убиты… скандализованы. Вы не знали, куда деваться. Но, поверьте, я часто испытываю очень тягостное ощущение в присутствии отца… Мы говорим на разных языках… Ни у одного народа провал между отцами и детьми не бывает таким бездонным, как у нас. Знаете почему? Настойчивостью, хитростью, неразборчивостью, порой прямой бесчестностью (в такие условия мы поставлены) один на сотню мелких ремесленников, лавочников прорывается к золоту… Но за золото он платит страшно… Он стремится дать образование детям. После денег образование для нас — лучший паспорт на вход в жизнь… И дети вырастают… начинают ненавидеть создателя семейного благополучия, как дикаря… невежду, позорящего их преображенную жизнь. Зачастую они начинают ненавидеть его, как хищника, как эксплуататора, паука. Таким его показывают родным детям книги. Вам это чуждо, Глеб Николаевич, но это так. Мой отец учился за счет общины в религиозной школе. Вынес знание талмуда и арифметики ровно настолько, чтобы уметь обсчитать на три копейки. А мой брат уже окончил университет. Я поеду на курсы. Что же остается общего между нами, кроме кровной связи? Мы рвем с родителями, как уже порвал брат, как вскоре, верно, порву и я. Вас приучают к преемственности поколений, вы как святыню бережете каждое предание семьи… А мы часто стремимся забыть своих предков. Вам трудно понять, что у нас каждое новое поколение зачастую становится родоначальником новой ветви… И это наше счастье… Вчера, вы ушли, — я промучилась до утра. Не знала, что сделать. Или никогда не видеть больше, или все сказать. Решила сказать… Не знаю — нужно ли?