Ночной простор реки дымился туманом, на высоком правом берегу тускло мерцали огни селений. Гулко шлепая плицами, пароход бежал вниз по течению. У цветных глазков фарватерных вех, на отмелях сонно темнели выплывшие на ночной лов рыбачьи лодки. Пологая волна, вздымаемая пароходом, медленно и долго раскачивала их с мягким плеском.
Разлегшись в кресле, Глеб курил. В голове вертелась шумная, безостановочная карусель мыслей. От них было смутно и трудно. Глеб не привык много думать. До этого приезда в отпуск, до сегодняшнего дня жизнь протекала так просто, по такой налаженной колее, что сомненьям и раздумьям в ней просто не находилось места. Все совершается само собой. Ежегодно нужно сдавать экзамены в корпусе, летом плавать на «Авроре», драить медяшку, вязать койки, по тревоге бежать к орудию № 5 и подавать гильзу, уничтожать сытную гардемаринскую пищу, уметь шикарно носить форменку, лихо отдавать честь, уметь рассказывать десяток-другой свежих анекдотов, беззаботно гулять на берегу, в меру выпить, чтобы не заметил при возвращении вахтенный начальник, и со светской небрежностью тратить на всяческие развлечения ежемесячно присылаемые из дому сто рублей.
В этом была несложная житейская мудрость, смысл всей философии нормального гардемарина. Это безмятежное прозябание должно было по истечении определенного срока привести к мичманским погонам и открыть путь к дальнейшему благополучию, прекрасной служебной карьере и связанным с нею благам и почестям, установленным законами империи.
Вдруг все это так мгновенно и нежданно осложнилось, перевернулось.
Оказывается, существуют за пределами этой налаженной жизни такие сложные и мучительные вопросы, от которых начинает трещать и лопаться гардемаринское благополучие и гардемаринская голова.
И их, очевидно, много — таких тревожных вопросов. До сих пор просто некогда было замечать их, или они стояли далеко за пределами гардемаринского существования. Хотя бы сегодняшний урок — утренний разговор с Миррой до ливня.
Разве вчера еще могло прийти в голову, что существует огромный вопрос национальности, расовых различий, кем-то воздвигнутых перегородок между людьми? А теперь ясно, что не только существует, но и изобилует острыми и трагическими положениями. Наверно, есть и другие серьезные проблемы.
Ах, всего день назад он был вольной птицей! Лети, куда хочешь, дыши прекрасной молодой свободой. И в какое-нибудь мгновение все переменилось. Теплые руки, легшие на его шею, покорно ответившие на его поцелуй губы, и вот уже обязанность… долг. Это заставляет думать о будущем иначе, чем думалось до сих пор. Что же делать?
Глеб сердитым размахом швырнул папиросу за борт. Вздохнул. Вздох был грустный и счастливый одновременно. С одной стороны, разве не счастье любовь такой чудесной девушки? Ею может гордиться любой. Умна, прелестна, привлекательна, прекрасно себя держит.
А с другой стороны, что же будет дальше?
То, что происходит с ним сейчас, совсем не похоже на прежние увлечения, когда поцелуи расценивались как легкая шалость, удовольствие, вроде варенья к чаю. Ну, поцеловались — и поцеловались. Даже если дело заходило дальше — никаких особых затруднений не возникало.
Ведь по утверждению гардемарина Янышева, прославленного теоретика любовной науки, поцелуи — то же, что ордена. Обилие их украшает репутацию, как ордена украшают мундир.
Но янышевская наука была явно порочна на этот раз. Разве возможно применять ее цинические выводы к такой девушке, как Мирра?
Глеб даже привскочил в кресле от негодования… «Что? Мирра? Мирра — единственная!» Давно же ясно, что Мирра не похожа на других женщин и девушек. В воспаленном воображении Глеба Мирра высилась над женским населением земного шара, как нью-йоркская статуя Свободы над заливом.
То, что случилось, — не флирт, не интрижка… Это — любовь.
Любовь? Но любовь предполагает прочные отношения, связывает людей надолго, зачастую на всю жизнь. Ну, так что же? Глеб рад отдать свою жизнь в эти маленькие смуглые руки.
Но тогда конец мечте о море? Тогда прощай флотская служба… прощай море. Шумное, широкое, зовущее. Море, ради которого, после веселой гимназической свободы, Глеб обрек себя сознательному искусу долгих годов заточения в суровых стенах корпуса, в жестких шорах дисциплины и нерушимых традиций.
Открытое море, в пенистых гребнях валов…
Сквозь закрытые веки Глеб явственно увидел море. Оно разостлалось перед ним бесконечное, мерцающее солнечными искрами. Гул пароходных плиц показался гулом прибоя. Море слепило двумя цветами — синим и белым.