Не давая Коварскому открыть рта, он выхватил из папки клочок бумаги и потряс им в воздухе.
— Ваш корабельный суд приговорил матроса… черт, как его… да, Кострецова, в карцер и разряд штрафованных за какое-то вино…
— Простите, ваше превосходительство, — осмелился вставить Коварский, — мне кажется, что предание суду было совершено на законном основании…
— Вам ничего не должно казаться, Константин Константинович, — оборвал флагман.
Он замолчал, потер кадык и вдруг совершенно спокойным и ленивым голосом сказал:
— Матрос, конечно, сукин сын, и его следовало закатать, но, дорогой Константин Константинович, нужно же сообразоваться с обстоятельствами. Если бы месяц назад вы послали его за это вино на каторгу, я бы рукой не двинул. Им надо показывать кузькину мать, чтобы они нам ее не показали. Но сейчас, когда, слава богу, военные события даже в матросах пробудили чувства патриотизма и отвлекли их от политики, такой приговор, получив распространение на судах по пантофлевой матросской почте, может все благодетельные последствия воинского подъема свести на нет. Я отменил приговор, Константин Константинович, как это ни неприятно, и заменил простым арестом на трое суток. Ваш ревизор — болван, потрудитесь ему это объяснить, — снова повысил голос адмирал.
Он замолчал и сел в кресло. Опять началась игра пальцев.
— Разрешите ехать, ваше превосходительство? — спросил Коварский.
— Не смею задерживать, дорогой Константин Константинович.
В коридоре Андрюшка прижался к стене, почтительно пропуская разъяренного командира «Сорока мучеников», но глаза его весело и нахально смеялись унижению каперанга. В дверях командирской каюты Коварский увидел командира «Евстафия», выжидательно выглядывавшего из своего логовища.
— Ну что? — осторожно спросил хозяин приятеля.
— К дьяволу! Только кончится война — уйду в отставку! — и, безнадежно махнув рукой, оскорбленный каперанг проследовал на вельбот. Усевшись на корме, он с ненавистью подумал о дер Мооне.
«Заварил кашу, скот, а командир расхлебывай».
Зверея от неожиданного фитиля, он решил разнести ревизора и, встреченный у трапа Лосевым, машинально выслушав обычный вечерний рапорт, буркнул:
— Будьте добры, Дмитрий Аркадьевич, прикажите сейчас же послать ко мне ревизора.
Старший офицер уловил в голосе командира урчание наплывающей на ревизора грозы.
— Вестовой!
— Есть вестовой, вашскородь!
— Лейтенанта дер Моона к командиру.
Вестовой оперным чертом провалился в люк. Старший офицер провожал командира по шканцам. Внезапно каперанг Коварский обернулся и резко сказал:
— И выпустите сейчас же эту скотину!
Лосев недоуменно поднял брови. О какой скотине речь? Несомненно, это слово подразумевало матроса. Но их восемьсот штук. Очевидно, из числа арестованных, но по рапортичке арестованных налицо было девять, — поди угадай, кого.
Недоумение старшего офицера еще больше разозлило Коварского, и он, уже не сдерживаясь, рявкнул:
— Что вы, Дмитрий Аркадьевич, смотрите на меня? Выпустите из-под ареста эту скотину, которая наворовала вина. Из-за вашей дурацкой истории я имел сейчас историю с начальником бригады. Благодарю покорно — удружили. Только и умеете раздувать пустяки, — в раздражении выбрасывал скороговоркой командир, непоследовательно забывая, что первым утверждал приговор корабельного суда он сам и от него зависело не дать «истории» выплеснуться за борт броненосца.
Старший офицер молча и незаметно пожал плечами. Что поделаешь с такой собачьей должностью — отдувайся за всех! Но, проводив Коварского до люка, он вспомнил, что утром на работах по неосторожности матросов обломали бортовую стойку на баке, и решил немедленно взгреть боцмана.
Первый крепкий снежок служебной потасовки, брошенный белой рукой адмирала Новицкого в командира «Сорока мучеников», продолжал свой полет, стремительно разрастаясь в пухлую снежную бабу, на которую постепенно налипали ревизор, Лосев, дежурный боцман и несколько злосчастных матросов, сломавших на погрузке провизии стойку, которым предстояло получить последнюю дозу неприятностей от боцмана.
Сыграв несколько партий на бильярде в морском собрании с незнакомым мичманом, Глеб вышел в плюшевую ночную темь на Нахимовскую площадь. Отпуск кончался в полночь, к половине двенадцатого нужно было быть на катере.