Выбрать главу

Немного поодаль, утопая в пенных хлопьях, мылился Гладковский.

Из парного тумана доносились радостные повизгивания, звонкие шлепки ладони по телу. Баня была любимым матросским удовольствием. Во-первых, съезд на берег; во-вторых, приятная перспектива попариться, поозорничать, шлепнуть приятеля веником, обдать, как бы невзначай, холодной водой, вообще повеселиться в обстановке полной свободы. В бане неписаный закон отменял чинопочитание и даже боцмана разрешалось разыгрывать.

В разыгравшемся банном веселье один Думеко был хмур и сосредоточен. Он вымылся торопливо и небрежно и сидел на лавке, скрестив ноги, упорно рассматривая мыльные потоки на асфальтовом полу мыльни. С того дня, когда он выудил из воды брошенную Прислужкиным бутылку и разгадал надпись на ней, страшным смыслом связавшуюся с судьбой Кострецова, Думеко стал молчалив и задумчив.

Он ничего не сказал о своей находке выпущенному по приказанию старшего офицера Кострецову, но через несколько дней, ночью, повозившись долгое время без сна в койке, он вылез, разбудил Гладковского и срывающимся, взъерошенным шепотком рассказал ему историю с бутылкой.

— Што ты скажешь на такую гадюку?

Гладковский зевнул и сквозь зевок проронил:

— Гадюка и есть гадюка, Степан! Что Прислужкин дрянь — давно известно. Я знаю не только об этой бутылке. Помнишь, когда в прошлом году охранка забрала Петровых, никто не мог понять, как он влип. А я узнал, что Прислужкин, подглядев у Петровых в рундуке книжки, доложил старшему офицеру… Ты что?

В зеленой мути ночного освещения кубрика лицо Думеко мгновенно и дико ощерилось, и Гладковский услыхал, как скрипнули сжатые зубы товарища.

— Ну, держись, вошь! — не сказал, а проклокотал всей грудью Думеко.

— Ты что хочешь делать? — спросил Гладковский, сразу сбрасывая остатки дремоты и вцепляясь глазами в искаженное Думекино лицо.

— Пришью, — дошло в ответ коротко и шипяще.

Гладковский привскочил и схватил Думеко за плечо.

— Не смей! Я тебе запрещаю!

Думеко недобро осклабился.

— А ты мне шо за птица? Старший офицер или матка?

— Дурак! — ответил Гладковский. — Это не способ борьбы. Ты прикончишь Прислужкина — в ответ прикончат тебя. Какой смысл? Придет время — мы уничтожим Прислужкиных и тех, кому они служат, но сделаем это организованно…

— Придет время, — злобно протянул Думеко. — Наслышался я об этом! Придет времечко — зарастет темечко, а пока пусть продают гуртом и в розницу. Твоего времени, может, сто лет ждать?

— Если мы не дождемся — дети наши дождутся, — спокойно ответил Гладковский.

— Иди ты коту под хвост! — вспылил Думеко. — А може, я и детей при такой жизни рожать не хочу! Меня по карцерам гноить будут, а Прислужкин, гад, в кондукторах будет гулять, погонами кочевряжиться, меня же по рылу бить? Хрена!.. Поймаю ночью на берегу — разошью на нем шкуровы лычки ножиком.

— Слушай, Степан! — сказал Гладковский внезапно отяжелевшим железным голосом. — Ты эти замашки брось. Ты революционер или хулиган? Только посмей — вылетишь из организации. Бандитов нам не надо.

— Да ты чего вызверился? — растерянно спросил Думеко, внезапно остывая. — Я тебе предлагаю змею сничтожить, а ты рычишь, ровно собака. Не хочешь — черт с тобой! Жди своего времени.

— Это не только мое время, но и твое. Наше время. И только все вместе мы добьемся его и не такими способами. Не валяй фильку.

Думеко молча уплелся к своей койке, повесив голову и опустив бессильно плечи.

Теперь, в угарном банном пару, он вспомнил эту ночь, и опять злоба и жажда мести вору и предателю, как удушье горячего пара, туманили мозг. Он с силой вдавил пятки в мокрый пол и стиснул кулаки, вжимая ногти в мясо ладоней.

Сквозь общий гомон и крики он услыхал знакомый альтовый тембр прислужкинского голоса. И внутренняя, звериная, нерассуждающая сила толкнула его на этот голос. С остановившимися глазами, как слепой, натыкаясь на голые тела, он пересек баню наискосок и остановился у каменной лежанки, ступеньками уходившей кверху. Здесь был пар гуще и горячее. На обжигающих ступеньках лежанки нежились любители париться. На нижней ступеньке Думеко сквозь жемчужную, мерцающую вуаль пара разглядел Прислужкина. Белое нежное тело его, непохожее на загорелые матросские тела, смутно и волнующе розовело, как девичье. Прислужкин, лежа на спине, полузакрыв томные глаза, тихо похлопывал себя по ляжкам веником и высоким голосом повизгивал, как девка, которую щекочут.