Выбрать главу

Но рассказ Дуни был прерван стуком отворившейся двери. Вышла дама, чрезвычайно пышно одетая, похожая на молодую купеческую жену, в синей бархатной ротонде и белом шелковом платке на голове. Пряча лицо в мех ротонды, она торопливо прошла на лестницу.

Позвали Дуню. Она пробыла недолго и вылетела сияющая. У Агаши с непривычки билось сердце.

Старуха указала ей на дверь, которую и затворила за нею плотно.

Комната была такая же черная, как кухня. В самом углу направо Агаша увидала окно, у окна небольшой стол, а за столом женщину в темном ситцевом платье.

В комнате был беспорядок, валялись какие-то тряпки, ворох неглаженого белья лежал на комоде. Под стулом хрипел мопс, весьма добродушный на вид.

– Здравствуй, голубушка! – сказала женщина. – Подойди ближе, не бойся.

Раиса Ниловна была женщина не старая и не молодая, с полным, бледным лицом, очень добрым и привлекательным. Черные волосы, почти без проседи, она зачесывала гладко, по-старушечьи. В глазах у нее была печальная серьезность и сосредоточенное, почти благоговейное выражение.

– Ты погадать пришла, милая? – приветливо сказала Раиса Ниловна. – Я сейчас раскину карты. Пятьдесят копеект стоит.

Агаша заторопилась, вынула из кошелька пятьдесят копеек и положила на стол.

Раиса Ниловна не торопясь спрятала деньги, не торопясь взяла с окна старенькие карты и разложила их.

Долго смотрела она то на Агашу, то на карты и молчала. Лицо ее становилось все серьезнее.

– Вижу, о чем гадать хочешь, – произнесла она наконец. – Это все правда, он тебя не любит, а любит девушку, что живет от тебя близко. У них ребенок есть. Та девушка ему мила, и он даже имеет намерение на ней впоследствии жениться, а только не женится…

– Не женится? – воскликнула Агаша.

– Вижу его женатым, да не знаю, на ком… Вряд ли на ней… Может, и на тебе… Да, – прибавила она, – все может быть, коли умно себя вести…

И Раиса Ниловна смешала карты.

– Вот что я тебе скажу, девушка. Слушай меня хорошенько. Хочешь, чтоб он полюбил тебя, – это можно. Сказать, что ли?

– Скажите, пожалуйста! – выговорила Агаша, готовая заплакать от волнения.

– Только исполняй свято. Сходи на кладбище, возьми с семи могил земли и тихонько ему куда-нибудь положи, чтобы он не видел, а всегда при себе носил. Потом дам я тебе кусочек сахару. Ты этот сахар положи ему либо в кофей, либо в чай. Он к тебе на восьмой день придет. А если в холодное положишь, в пиво там, что ли, так на пятый день придет, потому что сила с паром не выйдет. Но только от этого он, все равно, через семь лет должен умереть. Хочешь – решайся, не хочешь – как хочешь.

– Нет, уж дайте сахар-то! – просила Агаша, заливаясь слезами.

Раиса Ниловна вышла и через минуту вернулась с кусочком сахару, пожелтевшим и пыльным. Она дала его Агаше и повторила свои наставления. Лицо у нее по-прежнему было искреннее и торжественное.

В кухне уже дожидался сиделец из лавки и старая баба со злым лицом.

Агашу опять охватил запах сельдерея, потом, в коридоре, беспросветный мрак – и наконец она, заплаканная, но верящая и утешенная, вышла на ледяной двор. По-прежнему мокрые, гутые волны тумана двигались между небом и землею, по-прежнему стучали дрожки по мостовой и под воротами бранились дворники. Но у Агаши теперь была надежда.

IX

Звонок следовал за звонком. Лиза едва успевала отворять двери. В кабинете Петра Петровича дым уже давно ел глаза, давно рассуждали об экономическом вопросе, а в одном конце старенький генерал, дама и два каких-то серьезных, должно быть важных, господина уже играли в винт. От зеленого сукна подымался душный запах меловой пыли, свечи в высоких подсвечниках мигали на лакированных углах стола. Петр Петрович хотя и любил винт, однако сам, в качестве хозяина не решался заняться им, тем более что по четвергам он знал, что был несчастлив в игре.

Из гостиной доносились женские голоса. Там сидели дамы, а также люди менее важные и более молодые. Лидия Ивановна, в темно-розовой кофточке, была интересна и оживлена: чиновник особых поручений присутствовал и даже с веселой ловкостью поддерживал общий разговор.

Говорили только о том, что никого особенно не интересовало. Болтая, каждый думал или о своих собственных делах, чуждых его словам, или ровно ни о чем не думал; поэтому все речи были еще скучнее, чем могли быть. Говорили о симфонических собраниях, говорили о франко-русских симпатиях, о ремесленной выставке; но одна дама, побойчее, желая сделать разговор более живым, высказала несколько мнений насчет общих знакомых.

Началось злословие, милое, ядовитое. В нем душа каждой дамы принимала деятельное участие. Некоторые щеголяли тем, что говорили только хорошее, выражали всем неумеренную симпатию; это было новое, утонченное злословие.

Барышни отстали. Общество распалось на кружки. У стола, под лампой, хорошенькая курсистка с розовым личиком толковала горячо о комитете грамотности.

– Нет, нет, это чудное, чудное учреждение! – уверяла она, хотя ей никто особенно и не возражал. – Побольше бы нам таких! В Петербурге это оазис!.. Я скоро уезжаю в провинцию, – прибавила она неожиданно.

– Зачем это? – спросил нахохленный студент, до тех пор молчавший.

– Как зачем? Мы там нужны, а не здесь! Что делать здесь? По воскресным школам ездить? Так это забава! Нет, я не забав хочу, а дела! Для чего же мы учились, как не для того, чтобы ехать в провинцию, в деревню, наконец!

– Опоздали вы, вот что! – спокойно сказал студент. Барышня вспыхнула.

– Это еще что? Как опоздала?

– Да так. Теперь это уж нейдет. Вывелось. Теперь символизм.

Проговорив это весьма явственно, студент еще более на хохлился и умолк.

Гости заговорили все разом; даже занятые злословием дамы прервали нить своих пересуд.

– Почему символизм? Что такое символизм, собственно говоря? И при чем тут символизм?

– Ах, Боже мой, я знаю, знаю! – простонала полная дама в прекрасном бархатном платье. – Это вот в Париже, новые течения… Не декаденты, те просто помешанные, а это… C'est plus serieux…[6] Я не умею вам объяснить…

– О! это анархисты! – в каком-то просветлении и отчаянии вскричала молоденькая жена профессора, похожая на испуганную птичку. – Да, да, я слышала, это и есть, все анархисты и есть символисты, это у них всегда соединено…

Ее стали опровергать. Разговор сделался живым. Каждый старался высказать все, что он знал о символизме и анархизме. Кругленькая курсистка кричала, что ей все это давно известно, и даже привела два какие-то символические имени, никому неведомые.

Лидия Ивановна, мало интересуясь столь отвлеченными предметами, затеяла было разговор вполголоса с чиновником особых поручений, но их прервали – следовало идти пить чай. Явились и важные, седовласые гости из кабинета. Только винтеров уж не тревожили, да они вряд ли сдвинулись бы с места, если б даже загорелся соседний дом.

В столовой было светло, просторно и холодно – только что отворяли форточку. Но через десять минут холод заменился нестерпимой жарой, которую победить уже ничем нельзя. Телятина и вечные бутерброды, магазинное варенье и сливки с желтым налетом, икра и виноград с темноватыми боками – все красовалось на своем месте. Лидия Ивановна угощала, Петр Петрович даже не присаживался, ходил вокруг стола и суетился.

Испитой молодой человек, не из важных, грустными глазами смотрел на телятину, икру и думал: «Вот если б это все, да у меня дома!» Бедняга имел горькое свойство терять аппетит в гостях; и голод возвращался только дома, где у него не было ни икры, ни телятины.

Лиза служила у стола, приодетая, но с нахмуренным лицом. Совсем не вовремя эти гости. И она старалась исчезнуть в кухню, поручив маленькой Агаше снести подогретый самовар.

В кухне сидела Анна Маврикиевна. Вид у нее был сердитый и сконфуженный. На коленях, в свертке пеленок, она держала пятимесячного Витю, который не плакал, а тихо, покорно и беспрерывно стонал.

Зойка пила чай.

вернуться

6

Это весьма серьезно (фр.).