Лиза сурово спрашивала:
– Да как это случилось-то?
– Ты, пожалуйста, не думай, ничего у него не повредилось. Кабы не Зойка-дрянь, ты бы ничего и не знала. Я его не меньше твоего люблю; это уж так случилось, одно к одному…
– Это пьяной нужно быть, чтобы ребенка больного из саней выбросить…
– Так я пьяная по-твоему, пьяная? Я знаю, тебе про меня давно наговаривают, что я восемь рублей беру, а ребенку рыночное молоко даю, по ночам его одного оставляю… Что ж, скрывать нечего: сегодня мы через Троицкий мост ехали, толчея такая, санки за санки зацепились, я кричу: стой! Гляжу – Витьки-то у меня на руках нет. Темнота, где тут при фонарях его скоро найдешь. Потом смотрю – лежит, сердечный, на снегу и молчит; а только не убился, уж я тебе отвечаю. Ведь одеяло, пеленки…
– Не убился, а как стонет…
– Он, мать моя, неделю уж так стонет. К думскому врачу носила. Говорит, такой уж гнилой ребенок.
– Хоть бы помер, хоть бы помер! – с отчаянием воскликнула Лиза. – Испортили ребенка, теперь уж ему один конец…
– Испортили?! – взвизгнула Анна Маврикиевна. – Я тебе его испортила? Так на ж тебе его, возьми, девай куда хочешь, ко мне только не носи. Наплевать мне на деньги твои, если ты мою любовь и участие не ценишь! Никто еще меня так не позорил, чтобы я детей портила! И сама со своим Лаврентием кривоногим не шляйся! На, бери, бери! – продолжала она, укладывая стонущего ребенка на постель. – Вот тебе и соска его, и приданое все… Пользуйся! Я, признаться, с тем и ехала, потому что у меня и так сил больше нет, а еще чтобы позор от тебя принимать… Иди, Зойка!
И, величественно поправляя старенькую ротонду, Анна Маврикиевна пошла к выходу.
Лиза бросилась за ней на лестницу и закричала:
– Как? Ах ты бессовестная! За полмесяца вперед взяла, ребенка убила, испортила, да мне как щенка подбросила? Ты думаешь, я на тебя суда не найду?
Анна Маврикиевна закричала громче Лизы.
Добродушный дворник Лазарь, с черной окладистой бородой и умными глазами, пришедший тушить лампы, напрасно усовещивал:
– Уймитесь, бабы, ведь ночь, да и срам: во всех квартирах слыхать.
Крики становились громче. Лиза не подозревала, что злонравная маленькая Агаша, презрев свои обязанности, преспокойно заснула в ванной комнате. Напрасно в пустой кухне трещал колокольчик – никто не шел на зов барыни провожать гостей.
Только на кровати жалобно и тихонько скрипел маленький человечек со старческим лицом и смотрел прямо в потолок печальными и неудивленными глазами.
После долгого отчаяния, совещаний с барыней, с Лаврентием и почти со всеми прислугами на лестнице Лиза оставила ребенка у себя. Она решила нянчить его сама в свободное время и покупать молоко на ферме. По настоянию Лидии Ивановны, мальчика опять носили к доктору; но доктор как-то ничего не сказал и даже ничего не прописал.
Так как на негодную маленькую Агашу нельзя было возложить никаких надежд, то свободного времени у Лизы оказалось очень немного. Витя почти всегда лежал на постели один. Никто не разговаривал с ним, никто не забавлял его, не менял ему белья и не мыл рожок. Были дни, когда Витя не стонал. Тогда он молча шевелил бедными членами и порою даже задумчиво улыбался. А потом опять начинал охать и стонать по целым дням.
Нередко синий чад от жарящегося бифштекса или свиных котлет заставлял Лизу открывать дверь на черную лестницу. И пока чад, колыхаясь и цепляясь за потолок, медленно выходил по верху, снизу вползал тяжелый, холодный воздух и расстилался широко, захватывая и бельевую корзинку на стуле, где лежал Витя. После того, как он раза три упал с кровати на асфальтовый пол, его стали класть в корзинку.
«Все равно, ребенок уж испорченный; он и еще раз упадет – хуже не станет», – думала Лиза в минуты досады, когда ей из-за сына приходилось отказаться от приглашения на именины.
Лаврентий думал не так. Все свободное время он проводил около Вити. Мальчик как будто узнавал его. Лаврентий только смотрел и жалел. Он рассматривал крошечные ноготки на сморщенных пальчиках и твердил про себя, впрочем не развивая эту мысль:
– Никогда нельзя такого покинуть.
По утрам чернобородый дворник Лазарь приносил дрова и с глубоким раздумьем и нежностью смотрел на Витю.
– Экое дитя какое худое! Молочком бы ты его, Лизавета.
– Чего ему! И так целый день покоя нет. Я не богачка, чтобы ему по две бутылки на день покупать.
Лазарь задумался.
– Так, – протягивал он. Потом неожиданно прибавлял, – а что ж Лаврентий-то? Когда думаете свадьбу играть?
– Да не ближе осени. Он, как службу кончит, должен еще к родителям съездить недели хоть там на две; вернется – ну тогда уж…
– К родителям, – задумчиво говорил Лазарь. – Его родители-то известные, строгие… Я ведь сам из тех мест. Наш поселок не далее, как с версту от ихнего дома. Такие они строгие. Конечно, по старой вере. У них ни курить, ни пить не дозволяется, а ежели дитя в чем-нибудь против родителей, то сейчас проклятие… Я сам к осени домой ненадолго поеду… Увижу, как там Лаврентий с родителями сговорился. Всякий тоже своему сыну невесту ищет с деньгами…
– Полно ты, пожалуйста. Слава Богу, сын-то уж не ребенок. Как это они ему не дозволят жениться, на ком он задумал?
Лазарь качал головою и умолкал.
Проходили дни. Один раз, вечером, пользуясь отсутствием господ, Лиза побежала навестить приятельницу. Но сердце ее было неспокойно, и она скоро вернулась. В кухне сидел Лаврентий Корвин. Витя неслышно спал. Агашка, с полотенцем на плече, над ворохом немытой посуды дремала у плиты.
Лиза мимоходом толкнула Агашку и подошла ближе к Корвину.
– Здравствуй. Да чего ты? Бледный какой-то…
– Разве я бледный? Ничего. Не извольте беспокоиться.
– Да говори толком! – крикнула Лиза. – Что случилось?
– Право же, не извольте беспокоиться. Не стоит. Так, пустяки. Что вам, какая обо мне, о солдате, забота? А только Агаша меня извести намерена.
– Это еще что? Господи! – воскликнула Лиза. – Агаша-толстая? Почем ты знаешь?
– А вот не угодно ли поглядеть, в карманах у меня земля, явно могильная, с толчеными костями. В ней же крестик деревянный.
Лаврентий дрожащими руками развернул пакет с сухой серой пылью.
– А вчера я зашел к Васе-куму, так тот мне признался, что она, Агаша, ему сахар какой-то давала, и он, действительно, сахар этот мне в чай клал.
Негодованию Лизы не было предела. У нее мелькнула мысль, которую она немедленно привела в исполнение.
– Агашка, беги в пятнадцатый нумер, позови сюда Агашу-толстую, скажи – на одну минуту Лаврентий ее сюда просит, а Лизы, скажи, дома нет, понимаешь? Живо только!
Прежде, чем Лиза договорила – маленькой Агаши уже не было в кухне. Любопытство придало ей крылья.
Но Лаврентий сообразил, что свиданье может кончиться дурно для него. Лиза узнает о деньгах, о том, как он виделся с Агашей летом…
Охваченный ужасом, Корвин попытался уйти, но Лиза его не пустила. Тогда он остался и поник головою в беспомощном ожидании.
Через несколько минут вбежала маленькая Агаша и возвестила:
– Идет!
И действительно, вслед за ней торопливо вошла Агаша-толстая.
На ней был ее серый платок, лицо казалось еще похудевшим и постаревшим.
Увидя Лизу, она сказала:
– Что это? Это ты меня звала?
Корвин все так же сидел, опустив голову и глаза, и даже пытался незаметно зажать уши руками.
– Да, это я вас спросить хотела, – начала Лиза иронически, едва сдерживая злобу, – не вы ли это колдовством занимаетесь? Землицей да сахарцем кавалеров приманиваете? Да знаешь ли ты, дрянь этакая, что я могу в суд на тебя донести? Не похвалят тебя за эти дела! Ах ты, староверка, ведьма скверная!..
Лиза остановилась от волнения. Агаша смотрела то на нее, то на Корвина. Она сообразила все.
– Лучше бы тебе помолчать, – сказала она резко и громко. – Ровно как будто я и не о тебе колдовала. Твое дело с твоим ребенком убогим возиться. Еще это и неизвестно, чей он. А Лаврентию скажи, коли он меня слушать не хочет, чтобы он мои деньги, сто тридцать рублей, которые я ему в лагери летом привозила, непременно бы отдал! Небось тогда меня не гнал и Лизаньку дорогую не попомнил! Я не боюсь: пусть скажут, что я еще кого-нибудь любила, кроме Лаврентия – никто не скажет про меня! А ты еще штуки мне подстраивать! Подумаешь, барыня! Какова я ему родня, такова и ты! Это еще его нужно спросить, которая ему милее…