Лиза через два дня умерла, не приходя в себя. Узнав об этом, Петр Петрович, как ни был расстроен, вздохнул свободнее. Слава Богу! Теперь ясно, кому смерть предрекали мыши и тараканы. Лидия Ивановна расчувствовалась и даже поплакала. Затем, ощутив в сердце сострадание и вообще благородный порыв, велела позвать Елену Петровну с Витей (они еще не уехали) и объявила, что она будет платить за Витю три рубля. Она невольно ждала благодарностей и удивления своей доброте, но Елена Петровна отвечала просто:
– Это как вам угодно, сударыня. Будете вы платить – очень вам благодарна, не будете – Витя оттого холодный и голодный не останется. Я его люблю и не оставлю. На его долю у нас хлеба хватит. А угодно вам платить, сударыня, – очень вам благодарна.
И она поклонилась с достоинством. Лидия Ивановна решила, что деревенскими бабами надо держаться подальше.
Потом Лидия Ивановна отправилась на разбирательство дела Корвина. Защищал его знакомый адвокат, специалист по романическим убийствам. Он говорил и прозой, и стихами, и достиг того, что наказание Корвину смягчили. Лидия Ивановна узнала, что Агаша-толстая отправилась за Лаврентием.
Долго Лидия Ивановна рассказывала обо всем этом своим знакомым. Но мало-помалу все стало забываться. Прошло оживленное волнение Лидии Ивановны. И опять потянулись дни безнадежной, вечной скуки…
Месса
(Переводная картинка)*
Честная девушка, особенно если она дочь благородных коммерсантов, всегда должна быть весела и довольна. Пускай толкуют, что хотят: я благоразумна и отлично поняла, что довольство в жизни дается всем, а счастье, блаженство – не всем.
Зато кому оно дается – не зевай и помни. Дурачье! Требуют счастья – да еще длинного! Ну, ничего и не получают.
Я вот была блаженна сорок минут. Ну, может быть, тридцать семь или тридцать шесть – но не меньше. И я ужасно довольна. Знаю, что это крайний предел счастью. Счастье ведь прорастает, как залежавшийся картофель. На что оно тогда? Ах, премудро устроил людей добрый Господь!
Еду я с утренним поездом в Сан-Лоренцо по мамашиным делам. Мне только в день Святого Духа исполнилось шестнадцать лет, однако я так благоразумна, что мамаша поручает мне в городе свои дела по базарным дням.
К тому же на вид мне никак нельзя дать меньше, чем двадцать два года. А в черной шляпке с голубыми цветами и красными ягодами – даже двадцать три, если хотите.
Эту шляпку я месяц тому назад сама выбрала у лучшей модистки в Сан-Лоренцо. Я видела точь-в-точь такую на одной даме… ну, знаете, даме легкого поведения. К ремеслу их я не сочувственно отношусь – корысть, деньги – нехорошо! Да и не сладко им живется, бедняжкам! Но шляпка на этой мне очень понравилась. Что-то такое элегантное! Насчет шляпок и всего другого – их взять! Умеют, – нельзя не позавидовать. Я тотчас же подумала, что поищу такую же шляпку для себя – и нашла.
Еду я с утренним поездом в этой самой шляпке. Езды до города от нашего Лагороссо немного больше получаса, и поезд нигде не останавливается. Жарища смертельная. Еду во втором классе. Против меня оказалась донна Чиччиа, тоже в город, по делам своей боттеги.
Я сначала не огляделась в купе, тут эта жарища, донна Чиччиа уж журчит что-то мне в уши – болтушка известная… Едем минут десять. Повернула я голову к левому окну – Пресвятая Дева! он.
Вы думаете, видела я его когда-нибудь раньше? Ничуть не бывало. Однако ни секундочки не сомневалась, что это – он. В ушах у меня зашумело; пошумит-пошумит – и ударит. Хотела от изнеможения глаза закрыть – не могу. Так и таращатся глаза, так и выпучиваются на него. На время было перестало в ушах шуметь, зато вдруг холод по спине начал кверху бегать. Побежит, добежит до затылка – а у затылка завяжется в узелок.
Донна Чиччиа видит, что я гляжу, тростит мне:
– Знаете, синьорина, кто этот молодой человек? Это из нашей Лагоросской санатории иностранец. Бедняжка! Он чахоточный. Ну, знаете санаторию новую, что на горе, километрах в пяти? Видно, очень плох, если его уж в Сан-Лоренцо пускают. Которых надеются вылечить, тех не выпускают. Ничего, говорите смело, он не понимает по-итальянски. Ма che bello![7] И не от мира сего.
Ах! Ну, уж, конечно, не от мира сего! Иисус, совершенный Иисус! Острая бородка, на солнце вся золотая, как пшеничные колосья. Из-под серой шляпы кудри, потемнее. Хоть бы улыбнулся. Нет! Взглянул на меня синими-пресиними глазами – и ничего.
Я еще помню хорошо, как я конфирмовалась. Я вся дрожала. Кругом пели, и органы! Орган! Эта рыжая идиотка Аннина плакала даже, а я нет. Только вот вроде теперешнего же по мне холодок забегал. Однако не так сильно, и у затылка не завязывало. Ах, как я помню эту мессу! Точно ждали мы все, ждали чего-то – и не дождались.
Донна Чиччиа звенит, поезд идет, а на меня, поверите ли, сон какой-то стал сходить. Думаю – это я в обморок падаю. И упаду, непременно упаду, вот так, с вытаращенными глазами, если он на меня еще не посмотрит, и если мы сейчас не доедем. Посмотрел. Долго смотрел, и пока смотрел – у меня уж сразу и узел завязывался, и в ушах ударяло, так что если б поезд не остановился – я, вероятно, или умерла бы, или завопила благим матом.
Поезд остановился, дверцу отворили с нашей стороны. Донна Чиччиа вылезла, я за ней – медленно-медленно. Что ж это будет, думаю? Он уйдет – где же мне его искать? Лезу – а сама сзади его чувствую.
На ступеньке остановилась, закинула руку назад, чтоб платье захватить – вдруг что-то ладонь мне щекочет – едва-едва. Бумажка! Записка! Тут я как стрела вылетела, чуть за крюк не зацепилась. Слышу – он вслед за мной, и тотчас же прошел вперед, не обернувшись. Донна Чиччиа со мной прощается, гул кругом, толкотня, а я стою на месте и только улыбаюсь. Верно, донна Чиччиа приняла эту улыбку за прощальный привет – тем лучше.
Бумажка крошечная, из записной книжки листок. Нацарапано карандашом. «23 maggio»[8]…ну, да, сегодня значит… «…sera[9]…» знает же немножко по-итальянски! «sil treno 9.20…»[10] Мало знает, но я пойму!
Однако больше ничего не написано. Поезд в 9 часов двадцать минут… Есть такой поезд в Лагороссо… Ну, да! он назначает мне свидание в поезде. Ясно. Не в санаторию же ему меня звать! Я бы пошла за ним сейчас, но у него верно нет в городе квартиры. Да и он стеснялся донны Чиччии… Эти иностранцы такие деликатные! Никто из них никогда бы не назначил свиданье молоденькой девочке из хорошего дома… Меня – меня – ну, конечно! Какое счастье! Меня моя шляпка спасла! Он думает, что мне двадцать три года и что я – дама легкого поведения. Только это и спасло меня. Милая шляпка! Вот от каких случайностей зависит счастье, благодаря тому, что эти иностранцы не понимают нас – они вообще более извращены. Подумать только, какая куча честных девушек, способных желать счастья, лишились его – и совершенно даром!
Однако, Саредда, – сказала я себе, – теперь надо держать ухо востро, чтобы он не догадался как-нибудь, что ты еще неопытная, неумелая девчонка, которая ничего настоящего и не видала. Пресвятая Дева! У меня на сердце захолонуло от стыда и ужаса при одной мысли, что я сделаю что-нибудь не так! Нужно успокоиться, собрать мысли и заранее обдумать, как вести себя.
Я отправилась пока по мамашиным делам, а в пути старалась припомнить в подробностях, что мне говорила эта рыжая идиотка Аннина, которая в день всех святых вышла замуж за своего толстяка. Фи, замуж! Нет, я навсегда останусь честной девушкой. Нечестно к такому… к такому чувству, как любовь (теперь-то я достаточно знаю!), примешивать корысть: у легких дам – деньги; у девушек – замужество; одно и то же! Нет, Господь этого не прощает.
О, Аннина! Все же, хоть мало, но ты мне поможешь.
Времени до вечера – без конца. Жара, к синьоринам Аванци не хочу идти. Зашла, устроив все дела, в ресторанчик. Какие-то итальянские дураки сейчас же распялили на меня глаза. Вот мерзость эти мужчины!